Глава пятая
АЛАЯ БУКВА
Пятница выдалась пасмурной и промозглой. Станцию забора крови убрали, но я все равно чувствовал себя не очень хорошо, поэтому в кафетерий решил не ходить. В вестибюле перед главным входом в школу дождь струился по окнам, и казалось, будто стекло плавится.
Все утро я старался избегать всего, что только можно. Толп, разговоров, любого, кто мог спросить меня, почему я брожу по школе словно зомби — то есть, прежде всего, Росуэлла — но к четвертому уроку запас отговорок, объяснявших отсутствие у меня учебников и тетрадей, подошел к концу, и мне пришлось отправиться к шкафчику. Как вы, наверное, уже догадываетесь, без особого энтузиазма.
Никакого «выродка» там не было. На месте надписи красовалась причудливая спираль, заштрихованная тонкими кривыми линиями. С дверцы кое-где соскребли краску, а то, что осталось, походило на паутину: полоски голого металла расходились в стороны от точки, где когда-то горело пропитанное кровью слово. Одни участки рисунка были черными или темными, другие — густо закрашены белым.
— Мы привели твой шкафчик в порядок, — сказал Дэни, подходя ко мне со спины.
Дрю кивнул, продемонстрировав мне маркер и бутылочку со штрих-корректором.
Я молча разглядывал клубок спиралей и кругов. По внешнему краю рисунка поверх маркера был аккуратно нанесен корректор. Потом его соскребли, и сквозь призрачные завихрения проступила основная бежевая краска. Учитывая, что рамки проекта были заданы предшествующим вандализмом, а изобразительные средства декораторов ограничивались корректором и маркером, все было сделано просто потрясающе.
Дэни пихнул меня плечом.
— Честно, мы не хотели ограничивать тебя в самовыражении! Просто подумали, что время для столь решительного заявления еще не пришло. Это может задать неверный импульс, если ты понимаешь, о чем я.
Вид у обоих был вызывающе-равнодушный — приятели изо всех сил старались не показать, насколько довольны собой. Дрю подбрасывал и ловил бутылочку с корректором. Близнецы, замерев по обе стороны от меня, ждали моих слов.
Мне очень хотелось, чтобы они поняли, как я страшно рад и благодарен, но я смог выжать из себя только жалкое: «Спасибо».
Дэни ткнул меня кулаком в плечо.
— Не благодари! Кстати, ты должен школе за покраску шестьдесят баксов!
Уже вчера выяснилось, что Тэйт Стюарт стала новой достопримечательностью школы. Она тенью ходила по коридорам, а группки учеников демонстративно перешептывались, прикрывая рты. На нее таращились все, и это были не смущенные сочувствующие взгляды, а быстрые, вороватые, полные жадного любопытства, разглядывания.
Ее пожирали глазами на переменах, притворяясь, что и не думают смотреть. Но Тэйт словно ничего не замечала, проходя сквозь толпу, как будто вокруг никого не было. Словно взгляды и перешептывания нисколько ее не задевали. Ее лицо было как всегда бесстрастно, а глаза — полуприкрыты, но в складке ее губ пряталось нечто такое, что вызывало у меня жалость.
Тэйт не выглядела печальной, и от этого все было в сто раз печальнее.
Если честно, ее никогда не интересовало, что думают о ней другие. Тэйт Стюарт не пыталась произвести впечатление или кому-то понравиться. Однажды, в седьмом классе, она записалась в бейсбольную команду для мальчиков (команда была полный отстой!) только для того, чтобы доказать, что кафедра физкультуры ей не указ.
Но предел есть всему, и чем дольше тянулось утро, тем плотнее сжимались губы Тэйт. От нее исходило какое-то странное, напоминавшее электричество, напряжение. Оно словно висело в воздухе; чувствовалось, что Тэйт вот-вот взорвется: так и случилось на уроке словесности.
Мы заканчивали тему «Романтизм» изучением «Алой буквы».[2]Урок вела миссис Браммел, тощая долговязая училка с мелированными волосами и богатой коллекцией разнообразных свитеров. Она приходила в экстаз от книг, которые ни один нормальный человек не станет читать для удовольствия.
Миссис Браммел стояла посреди класса и хлопала в ладоши — была у нее такая привычка.
— Так! Сегодня мы с вами поговорим о чувстве вины и том, почему факт существования Перл способствует отчуждению Эстер от окружающих гораздо сильнее, чем буква «А» на ее одежде. Что со всей очевидностью проявляется в том, что некоторые жители считают Перл ребенком дьявола…
Она размашисто написала на доске:
«Перл — живое воплощение вины».
— Кто-нибудь хочет развить эту тему?
Никто не хотел. Сидевшие передо мной Том Ричи и Джереми Сэйерс гоняли по парте бумажный шарик, изображая ликование трибун всякий раз, когда одному из них удавалось забросить «мяч» между расставленными ладонями другого. Элис и Дженна, многозначительно переглядываясь, пялились на Тэйт и шептались, прикрывая рты ладошками, будто сообщали друг другу нечто настолько скандальное, что это следовало скрывать от окружающих.
Миссис Браммел, стоя к нам спиной, писала в столбик тезисы урока, в ожидании желающих развернуто их проиллюстрировать.
Я разглядывал Элис. Когда в начале урока она усаживалась на свое место, ее юбка задралась, приоткрыв верхнюю часть бедер, и теперь я наслаждался тем, что Элис до сих пор этого не заметила. В холодном флуоресцентном свете ламп ее распущенные по спине волосы отливали бронзой.
Элис уперлась локтями в крышку стола и наклонилась вперед, чтобы дотянуться до уха Дженны.
— Говорят, после того как это случилось, ее мама не встает с постели. Нет, ты прикинь — она даже на похороны не явилась! Вы только посмотрите, ведет себя так, будто ей пофиг! Нет, просто уму непостижимо! Я бы на ее месте вообще в школу не приходила!
Последнее было произнесено так громко, что Тэйт услышала — либо эти слова, либо всю фразу целиком — и вскочила, да так стремительно, что ее парта проскрежетала по полу.
Повернувшись к классу, она обвела всех взглядом, и я вдруг перестал понимать, отчего у меня плывет перед глазами — то ли от проводов и болтов в стенах, то ли от этого пристального разглядывания в упор.
— Ну! — с вызовом в голосе произнесла Тэйт. — Вы же этого хотели? Посмотреть? Ну вот, смотрите на здоровье — я не возражаю!
Если до этого момента никому не было дела до Эстер Прин и ее незаконнорожденной дочери, то сейчас все словно проснулись.
Я не поднимал головы, сгорбившись над партой, чтобы быть как можно незаметнее. Сердце колотилось так быстро, что чувствовалось в горле. Я лихорадочно твердил себе, что все в порядке, и мне только показалось, что Тэйт разглядывала меня, потому что хотел в это верить. Как должен был верить, что ни один человек в Джентри не подумает обо мне при словах «ребенок дьявола».
