В этой бессвязной, но волнительной светской жизни прошло отрочество Лили: семейный корабль следовал зигзагообразным курсом в стремительном море удовольствий, то и дело пытаясь затонуть от постоянной нужды — нужды денежной. Лили не помнила, чтобы им хоть когда-нибудь хватало денег, и каким-то неуловимым образом все оборачивалось так, что в этом оказывался виноват отец. Это никак не могло быть виной миссис Барт, которая слыла в кругу своих друзей «прекрасным организатором». Миссис Барт прославилась умением производить огромное впечатление при весьма малых возможностях, а для всех, с кем эта выдающаяся леди водила знакомство, считалось настоящим подвигом жить так, словно ты куда богаче, нежели указано в твоей чековой книжке.
Лили была бесконечно горда тем, как держалась ее мать; она с младых ногтей уверовала, что нельзя скупиться на хорошего повара и на то, что миссис Барт называла «надлежащим гардеробом». Для мужа миссис Барт самым ужасным упреком был вопрос, уж не рассчитывает ли он, что она «будет жить как свинья», и его отрицательный ответ означал, что из Парижа телеграфом будут срочно выписаны еще два-три новых платья и что ювелир, оповещенный по телефону, вышлет-таки бирюзовый браслет, который миссис Барт присмотрела еще утром.
Лили знавала людей, «живших как свиньи», их внешность и среда обитания подтверждали, насколько мать права в своей жестокой неприязни к подобному существованию. По большей части это были кузены и кузины, прозябавшие в убогих домах с репродукциями коуловского «Плаванья в жизнь»[6]на стенах гостиных и с неряхами-горничными, которые отвечали «щас — гляну» посетителям, пришедшим в час, когда всем порядочным людям полагается отсутствовать. Самое отвратительное, что многие из этих кузин и кузенов были богаты; так Лили усвоила, что если люди «живут как свиньи», значит, таков их собственный выбор и у них нет достойных примеров для подражания. Это позволяло Лили ощущать превосходство, и она даже без помощи миссис Барт естественно предпочла скаредности и дурному вкусу родни стремление к роскоши.
Когда Лили исполнилось девятнадцать, обстоятельства вынудили ее пересмотреть взгляды на мир.
За год до этого она озарила общество своим появлением, вызвавшим, однако, сгущение грозовых туч над отцовским банковским счетом. Лучи солнечного дебюта еще брезжили на горизонте, но тучи постепенно темнели, и неожиданно грянул гром. Внезапность была ужасающей, Лили до сих пор явственно и болезненно помнила малейшие подробности того дня, когда на нее обрушилась катастрофа. Они с матерью сидели за обеденным столом перед заливным из дичи и холодным лососем, оставшимися от вчерашнего ужина, — одна из немногих попыток экономии, предпринимаемых миссис Барт, дабы оправдать собственное весьма расточительное гостеприимство. Лили чувствовала приятную слабость в ногах — обычное наказание юных любителей танцев до рассвета, — зато мать, если не считать чуть более резко очерченных линий у рта и нескольких лучиков под желтоватыми буклями, была в полной боевой готовности — свежа и энергична, как будто безмятежно проспала всю ночь.
В центре стола, между истекающими сиропом глазированными каштанами и вишнями в сахаре, возвышалась пирамида из роз сорта «американская красавица». Розы держали головки так же величественно, как и миссис Барт, но малиновые лепестки их потемнели, стали развратно-лиловыми. Их присутствие на столе беспокоило тонкий вкус Лили.
— Мама, а я-то думала, что мы можем позволить к обеду свежие цветы, — сказала Лили укоризненно. — Всего несколько нарциссов или ландыши.
Миссис Барт внимательно посмотрела на Лили. Материнская привередливость касалась только других людей, и ей было абсолютно безразлично, как выглядит их обеденный стол, если за ним сидели только члены семьи. Но ее позабавила невинность дочери.
— Ландыши в это время года стоят по два доллара за дюжину, — невозмутимо заметила мать.
На дочь это не произвело впечатления: цены деньгам она не знала.
— Чтобы заполнить эту вазу, надо всего-то шесть дюжин, — настаивала она.
— Шесть дюжин чего? — раздался в дверях голос отца.
Мать и дочь удивились; хоть это и была суббота, они не ждали, что отец появится за столом. Но обеим было мало дела до этого, и объяснений не потребовалось.
Мистер Барт опустился на стул и безразлично уставился в тарелку с куском лосося в желе, которую поставил перед ним слуга.
— Я просто сказала, — начала Лили, — что терпеть не могу увядших цветов на столе. А мама говорит, что букет ландышей будет стоить всего около двенадцати долларов. Можно, я велю сказать цветочнику, чтобы каждый день присылал нам цветы?
Она доверчиво наклонилась к отцу. Отец почти ни в чем ей не отказывал, и мать частенько подсылала дочь к нему, когда ее собственные попытки терпели фиаско.
Мистер Барт сидел неподвижно, по-прежнему не сводя глаз с тарелки, его нижняя челюсть отвисла, он казался бледнее обычного, растрепанные тонкие волосы свисали на лоб. Внезапно он посмотрел на дочь и засмеялся. Этот смех был так странен, что Лили покраснела: она не любила выглядеть глупо, но, видимо, отцу ее просьба показалась почему-то смешной. Наверное, он решил, что глупо с ее стороны беспокоить его по таким пустякам.
— Двенадцать долларов! Двенадцать долларов в день на цветочки? О, разумеется, доченька, закажи сразу на тысячу двести долларов! — хохотал отец.
Миссис Барт бросила на него быстрый взгляд.
— Можете идти, Полворт, я позвоню, когда вы мне понадобитесь, — сказала она дворецкому.
Дворецкий поставил остатки заливного на буфетную полку и удалился, излучая молчаливое неодобрение.
— Что такое, Хадсон? Ты заболел? — сурово спросила миссис Бартон.
Она не терпела сцен, если только они не устроены ею самой, и для нее было дикостью, что ее супруг позволил себе устроить спектакль перед слугами.
— Ты болен? — повторила она требовательно.
— Болен? Нет, я разорен, — ответил он.
Лили испуганно ахнула, а миссис Барт вскочила.
— Разорен? — закричала она, но мгновенно овладела собой и спокойно повернулась к Лили. — Прикрой-ка дверь буфетной.
Лили послушно вышла, а когда вернулась, ее отец сидел, поставив локти на стол и поникнув головой над тарелкой с лососем.
Миссис Барт высилась над ним с белым лицом, отчего ее волосы казались неестественно желтыми. И взгляд у нее был соответствующий. Выглядела она ужасно, а в голосе звучало какое-то пугающее веселье.
— Твоему отцу нездоровится, он сам не знает, что говорит. Ничего страшного, но лучше иди к себе. И слугам — ни слова, — прибавила она.
Лили подчинилась. Она всегда подчинялась, если мать говорила таким голосом. Слова матери не обманули ее: она сразу поняла, что они разорены. Потом, когда опустился мрак, ужасная правда заслонила даже медленную и мучительную смерть отца. Для жены он больше ничего не значил: он перестал существовать, как только прекратил выполнять свои функции, и она отбывала повинность у его кровати с видом путешественника, сидящего на чемоданах. Чувства Лили были нежнее: она жалела его, жалела испуганно и беспомощно. Но то, что он был почти всегда не в себе, когда она прокрадывалась к нему в комнату, и его взгляд не задерживался на ней подолгу, делало отца еще более чужим, чем во времена ее младенчества, когда он возвращался домой после наступления темноты. Она всегда видела его будто сквозь дымку. Сначала это была дрема, позже — отчуждение и равнодушие, а нынче туман сгустился до того, что отец был уже почти неразличим за его пеленой. Если бы Лили хоть немного умела ухаживать за ним или могла бы обменяться с ним парой тех особенных слов, о которых столько читала в романах, наверное, в ней проснулся бы дочерний инстинкт. Но она, так и не найдя способа выразить свое сострадание, оставалась неподвижным наблюдателем, тогда как мать мрачно и неустанно выражала обиду. Каждое ее движение, каждый взгляд словно упрекали: «Сейчас тебе жалко его, посмотрим, что будет, когда ты поймешь, что он с нами сделал!»
