Когда она добралась до станции, ее лицо онемело от холода, но уже чуточку горело от едко пахнущей воды.
Ее путь лежал к тыльной стороне грохочущего промышленного исполина, раскинувшегося на берегу залива Пьюджет-Саунд. Двадцать четыре часа в сутки тут скрежетали двигатели и работали насосы, закачивая дождевую и грунтовую воду, после чего та проходила фильтрацию, обработку и очистку до тех пор, пока не становилась пригодной для питья и купания. Процедура была медленная и кропотливая, требовавшая большого труда, но не бессмысленная. После катастрофы ядовитый газ отравлял все вокруг, пока окрестные речки и ручьи не налились губительной желтизной. Даже на дождь, перестук которого не прекращался почти никогда, нельзя было положиться. Любая туча могла захватить по пути огороженные районы и насосаться достаточно яда, чтобы под обычным ливнем воспалялась кожа и выцветала краска.
Но кипячение убивало Гниль; жидкость фильтровали, выпаривали и еще раз фильтровали. Семнадцать часов процедур — и воду можно было употреблять без опаски.
Тогда ее разливали по бакам и на больших фургонах, запряженных здоровенными тяжеловозами, доставляли в городские кварталы. Там воду перекачивали в общественные резервуары, откуда ее разбирали горожане.
Вот только сначала ее требовалось обработать — прогнать через недра водоочистной станции, на которой Брайар Уилкс и несколько сотен ей подобных по десять-пятнадцать часов в день подцепляли и отцепляли медные бачки и баки, перемещая их из цеха в цех, от фильтра к фильтру. Чаще всего емкости располагались у рабочих над головой; их можно было переводить из одной точки в другую по специальным рельсам. А вот цилиндры, встроенные в пол, приходилось двигать из гнезда в гнездо, совсем как в пятнашках.
Брайар взошла по ступенькам служебного входа, подняла засов на металлической двери и тут же зажмурилась: как обычно, ее встретили клубы пара.
В дальнем углу комнаты располагались ячейки, в которых рабочие держали инвентарь, выданный компанией. Там хранились и перчатки Брайар — хоть и не чета тем шедеврам из плотной шерсти, что она носила в свободное время, зато толстая кожа оберегала руки от раскаленных стенок резервуаров.
Она натянула левую до запястья и лишь тогда заметила краску. На ладони и вдоль пальцев — а с тыльной стороны и поперек — кто-то навел кистью ярко-синие полосы. Правую перчатку размалевали подобным же образом.
Кроме Брайар, в подсобке не было ни души. На работу она пришла загодя, а краска давно высохла. Шутники наведались сюда вчера ночью, когда она закончила смену и ушла. Теперь обвинять некого.
Она со вздохом продела пальцы во вторую перчатку. По крайней мере, на этот раз ей не плеснули краски внутрь. Перчатки по-прежнему годились для работы, брать новые не придется. Может, как-нибудь потом она их даже отчистит.
— До сих пор ведь не наскучило, а? — пробормотала она себе под нос. — А ведь шестнадцать лет прошло, чтоб их. Вот и думаешь, грешным делом, — а не пора бы шутке устареть?
Шерстяные перчатки она оставила на полке, на которой когда-то значилось ее имя. Брайар написала на ней УИЛКС, но кто-то все перечеркнул и переправил на БЛЮ.[4]Поверх этой надписи она снова нацарапала УИЛКС, и игра повторялась раз за разом, пока на доске не осталось свободного места, — хотя все уже намертво уяснили, кому принадлежит эта полка.
Ее защитные очки остались нетронутыми — что ж, спасибо и на том. Ей недешево обходились и перчатки, а за порчу более сложного инвентаря пришлось бы отдать компании недельный заработок.
Все рабочие носили очки с подцвеченными линзами, позволявшими любому наблюдателю — по причинам, до сих пор толком не исследованным, — без труда различать коварную Гниль. Даже в небольших количествах та представлялась глазу зеленовато-желтым, вязко сочащимся маревом. Хотя с научной точки зрения Гниль относилась к газам, она обладала приличной плотностью и по свойствам напоминала ил, растекаясь и собираясь в сгустки.
Застегнув ремешки и пристроив неуклюжее приспособление на лице, Брайар повесила пальто на крючок, вооружилась гаечным ключом — длинным, в половину руки, — и прошла в главный цех, где ей предстояло до самого вечера двигать с места на место пышущие жаром котлы.
Десять часов спустя она сняла перчатки, стянула очки и вернула все на полку.
За дверью по-прежнему моросило, и неудивительно. Брайар потуже затянула на подбородке завязки шляпы — большой, с круглыми полями. Не хватало еще, чтобы по милости дождя в волосах выцвели рыжие пряди; лучше им оставаться черными. Поплотнее запахнув пальто на груди и спрятав руки в карманы, она зашагала домой.
Обратная дорога представляла собой чуть ли не сплошной подъем, зато ветер бил прямо в спину, шквалом налетая с океана и разбиваясь о крыши на задворках старого города. Сам путь был хоть и неблизким, но хорошо знакомым, и Брайар не обращала на стихию особого внимания. Она так привыкла к непогоде, что та казалась не более чем фоновой музыкой — неприятной, но и не назойливой, разве что временами по пальцам ног разливалось онемение, и приходилось хорошенько притопнуть, чтобы вернуть в них жизнь.
Когда она дошла до дому, только-только начало темнеть.
Еще немного, и у нее закружилась бы голова от радости. Зимой ей редко случалось возвращаться до того, как небосклон наливался чернотой, — и до чего же удивительно было взбираться по перекошенным каменным ступеням, когда среди туч еще проглядывали розовые жилки!
Невелика победа — и все же ее хотелось отпраздновать.
Только сперва, подумала Брайар, нужно извиниться перед Иезекиилем. Усадить его рядышком и поговорить — лишь бы выслушал до конца. Если уж на то пошло, можно рассказать ему кое-какие подробности. Не все, само собой.
Самого худшего ему неоткуда было знать, даже если он и считал иначе. Брайар представляла, какие слухи бродят по городу. Ей и самой приходилось с ними сталкиваться, десятки раз отвечая на расспросы десятков полицейских, репортеров и взбешенных потерпевших.
Дело ясное, слышал их и Зик. Его терзали ими в школе, еще когда он был малышом и давал волю слезам. Однажды — тогда мальчик едва доставал ей до пояса — он поинтересовался, а правда ли все это. Неужели это папа сделал ту ужасную машину, из-за которой город оказался разрушен и местами ушел под землю? Неужели Гниль началась из-за него?
— Да, — пришлось ей сказать в тот день. — Да, так все и произошло, но я не знаю почему. Он никогда мне не говорил. Пожалуйста, не спрашивай меня больше о таких вещах.
И он действительно перестал спрашивать, хотя временами Брайар и жалела об этом. Если бы мальчик спросил, она бы, возможно, придумала для него какую-нибудь хорошую… замечательную историю. Ведь не сводилось же все к страху и отчуждению… Некогда она искренне любила своего мужа — и не без причин. Кое-какие из них не спишешь на девичье легкомыслие, и не в одних деньгах дело.
(О, она знала, что он богат… и в каком-то смысле, наверное, деньги помогали ей оставаться легкомысленной. Но решающей роли они не играли. Никогда.)
