Я усмехнулся.
— Только деятели? Значит, битловское «ОЬ-La-Di, Ob-La-Da»[13]не в счет? Или «In-A-Gadda-Da-Vida»?[14]Или «Gabba Gabba Hey!»?[15]
— Не попадает в целевую аудиторию, Кен.
— А Лало, значит, попадает?
— Джей-Ло.
— Джей-Ло.
— Дженнифер Лопес.
— Я знаю, кто такая Джей-Ло.
— Пи Дидди[16], если на то пошло.
— Лулу?[17]«Кацжагугу»?[18]Бубба без Спаркс?[19]«Айо»?[20]Длия?[21]
— Упокой, Господи, душу бедной девочки.
Я покачал головой:
— Еще только вторник, а мы так выжаты, словно уже конец пятницы.
Фил почесал затылок. Я нажал клавишу на пульте спецэффектов — последовал гротескно преувеличенный, как в глупой комедии, звук чесания головы, в моих наушниках он прозвучал так, словно кто-то скреб когтями по дереву. Выбор невелик: либо это, либо снова мертвый эфир, но как бы не переборщить. Мы хорошо знали своих слушателей благодаря нескольким весьма дорогостоящим маркетинговым исследованиям; статистика показывала, что они относились к нам чрезвычайно лояльно и большую долю среди них составляли менеджеры высшего и среднего звена с высоким уровнем доходов, а стало быть, и расходов — первейшая цель рекламных агентств; они неплохо привыкли к шутовским и даже где-то назойливо-дурацким звуковым эффектам, которые я применял, помогая им понять, чем занимается Фил, когда молчит. Они тоже знали, что такое «мертвый эфир», этот потрясно технический термин, который мы, работники радио, применяем для обозначения повисшей тишины.
Я набрал воздуха в легкие:
— А можем ли мы поговорить о том, о чем еще не говорили?
— А мы должны? — У Фила был страдальческий вид.
— Фил, на прошлой неделе меня не пускали в эфир три дня, а вчера мы в течение всей передачи гоняли одну воинствующую попсу…
— Из маршальских усилителей, что ли? Хорошо, «маршалловских».
— …а еще нам объяснили, что семь дней назад мир навсегда изменился. Разве наша передача, гипотетически животрепещущая, не должна все это отражать?
— «Гипотетически», «животрепещущая» — вот уж не думал, что ты знаешь такие длинные и трудные слова!
Я наклонился к микрофону и перешел на полушепот. Фил прикрыл глаза.
— Мысль крайне актуальная, дорогие радиослушатели. Особенно для наших далеких американских братьев… — (Фил застонал.) — Когда вы найдете Бен Ладена, убейте его, если он, конечно, и есть тот мерзавец, который стоит за всем этим, а если наткнетесь на его холодеющий труп, то… — Я сделал паузу, наблюдая, как минутная стрелка часов на стене студии, подергиваясь, подползает к цифре двенадцать; Фил снял очки. — То заверните его в свиную шкуру и похороните под Форт-Ноксом. Даже подскажу, на какой глубине: пусть она составит тысячу триста пятьдесят футов. Это соответствует ста десяти этажам рухнувших небоскребов, — Еще одна пауза, — Пусть звук, который сейчас раздался, вас не тревожит, дорогие радиослушатели, это просто голова моего режиссера мягко ударилась о стол. Да, и еще вот что, последнее: судя по всему, случившееся на прошлой неделе вовсе не являлось атакой на демократию; в противном случае они направили бы самолет на дом Альберта Гора. На сегодня все. Встретимся завтра в эфире, если у меня его не отберут. Ждите выпуска новостей после нескольких отъявленных образчиков консюмеристской пропаганды.
— Утром я зашла на Бонд-стрит. И знаешь, Кеннет, что я увидела там в одном магазине? Ничего похожего на их обычный товар. Догадайся, что продавалось вместо него!
— Откуда мне знать, Сели? Просто возьми да расскажи.
— Там было пять тысяч красных футболок с башням и-близнецами. Пять тысяч. Красных. И больше — ничего. Продавцы увешали ими весь магазин. Он стал похож на картинную галерею. Как трогательно, подумала я, вот настоящее искусство. Всего им, конечно, ни за что не продать, но разве это главное? — Она повернулась в постели и посмотрела на меня. — Какое-то притихшее все стало вокруг, даже страшно, правда? — И она опять отвернулась.
Я отвел в сторону пряди ее длинньгх темно-русых волос и лизнул ложбинку между лопатками. Та была цвета молочного шоколада и солоноватая на вкус. Я вдохнул теплый запах ее кожи, ощущения расплывались, тонули в этом сладком, пьянящем микроклимате ее длинного, стройного тела.
— Это из-за самолетов, — прошептал я наконец, скользя рукой по ее боку, талии и дальше, к бедру.
Тело ее, очень светлое для негритянки, на фоне белоснежной гостиничной простыни казалось удивительно темным, похожим на драгоценное древнее дерево.
— Самолеты? — переспросила она, беря мою руку и зажимая ее меж ладонями.
— Им запретили пролетать над городом, заходя на посадку в Хитроу. Чтобы еще какой-нибудь террорист не смог направить один из них на высотки Кэнэри-Уорф или Парламент. Вот здесь и стало тише.
(В тот день на развалинах свадебного банкета Фэй и Кулвиндера мы наблюдали, как до них постепенно доходит, что они уже не смогут поехать в Нью-Йорк в свадебное путешествие, а если когда и отправятся туда, то всяко не завтра; вполне возможно, им не удастся сделать это еще долго. Мы то и дело выходили на террасу, чтобы в очередной раз бросить взгляд на башни в районе Кэнэри-Уорф, высящиеся на фоне горизонта менее чем в миле от нас, и почти ожидали увидеть, как в одну из них врежется самолет и заставит ее осесть с тем же ужасным величием, отличившим гибель первой башни Всемирного торгового центра.
