Фактически его линия поведения отвечала духу смирения, когда знание и предчувствие переплетаются, а предпочтение нередко отдается интуиции.
Вернувшись домой, он быстро привел в порядок свой микропротокол. Ему казалось, что все выглядело достойно. Правда, потом он не мог решить, что с этим делать. У него было такое ощущение, что этим он, по сути, обязан своим заказчикам. Но как на них выйти? Итак, он положил черновую тетрадь, которую назвал «Поездка в Ганновер», в своей квартире на видное место, где она и пролежала несколько недель. Потом он куда-то засунул ее и больше уже не мог отыскать. Может, это единственное доказательство его поездки впоследствии вообще исчезло. Но может быть, со временем еще выяснится, что рукопись все же оказалась в руках его безмолвных заказчиков, как он их называл уже тогда.
Никакого иного результата эта поездка для него не имела. Правда, несколько дней спустя ему доставили конверт, который он обнаружил в прихожей. В конверт была вложена банкнота, кстати сказать, весьма приличная сумма, которую после некоторых колебаний (кому ее отдать?) он оставил себе. С тех пор он снова и снова находил в своей квартире конверты с небольшими суммами, которые стал воспринимать как своего рода компенсацию за невыплаченные гонорары. Для него, причастного к этой истории, между прочим, было нелегко реконструировать происшедшее по логическим и хронологическим критериям. Пережитое всегда в момент действия им терпение обнаруживало иные акценты, чем некоторое время спустя, когда события прослеживались на расстоянии, воспринимались в режиме повторения и усваивались легче. Например, он еще хорошо помнил, какое борение в его душе вызвал вопрос, что делать с деньгами.
Его гордость (а может, страх?) и воля к самоутверждению вначале подсказывали ему, что сумму следовало бы вернуть. Некоторое время спустя эти деньги лежали преспокойно на кухонной полке, вызывая в нем улыбку, как что-то несущественное и вместе с тем оскорбительное, при том что он с самого начала испытывал потребность положить их себе в карман и потратить по собственной надобности. Это была редкая апокрифическая потребность, которая, как ему казалось, охватила все общество, и он даже предопределил (отказываясь самому себе в этом признаться) своеобразную отполированную до блеска алчность, такую же абстрактную, как и сами наличные. Она отражала, должно быть, мечту о могуществе или мощи, предсказанной каждым в совокупности кредитным билетом. Тогда он как бы из упрямства положил эти деньги себе в карман, сознательно оставил их себе, словно оправдывая это решение следующим образом: «Я забираю эти деньги сейчас, мне это дозволено, они не имеют на меня влияния, я к этому не восприимчив», — даже если он и не думал, что они оказывали на него серьезное воздействие и что они не могли на него не влиять, только иначе, чем, наверное, предполагалось сверху. Дело в том, что он принял деньги против них, против их намерения охладить его пыл. Но он продемонстрировал им, что не зависит от их денег, равно как и от них самих. Здесь проявились новые признаки того, что впоследствии он воспринимал как собственное умопомешательство. Правда, тогда он еще не понимал: главное не то, чем руководствовался берущий. Суть вопроса заключалась исключительно в том, взял ли он, принял ли эти деньги вообще.
Между тем со временем установилось определенное скрытное согласие между ним и его тайными заказчиками, своеобразный климат доверия, который среди прочего проявлялся в том, что никто, никакая третья сторона, не знал об этих отношениях и что эти отношениях его стороны в любом случае не могли быть озвучены и, что любопытно, должны были оставаться, собственно говоря, нереальными. Фактически он оказался вовлеченным в такую ситуацию, которая предполагала все большую изоляцию внутреннего побуждения от любого вторжения извне. Много позже, лишь задним числом, ему стало ясно, что сложилось так называемое психодинамическое отношение — перенос, в котором он постоянно оставался ребенком и еще имелась родительская инстанция. Иногда ему казалось, что, в сущности, он лишь перепутал одну инстанцию с другой, при этом внушив себе способность регулировать процесс, но сам неожиданно стал жертвой нечто более масштабного и вместе с тем ему неизвестного.
Этот аспект внедрился ему в сознание, и незаметно он ощутил невозможность избавиться от такого ощущения. Но, как ему припомнилось, он никогда не стремился к такой дифференциации, а о сломе, как бы он охарактеризовал тогда подобное изолирование, начиная с какого-то, впоследствии уже непреодолимого более момента, вообще не могло быть и речи. Принятое решение, если оно было таковым, видимо, было продиктовано не в последнюю очередь упрямым желанием показать им и прямо-таки странной детской потребностью доказать самому себе, а может быть, и стремлением к самопознанию.
С течением времени его взгляд на все это смягчился. Много позже он узнал, что в день его поездки в Ганновер известному писателю Кремеру была вручена премия столицы земли Нижняя Саксония за гражданские заслуги, причем награждение происходило как раз в то время, когда пассажир Левинсон находился в привокзальном ресторане Ганновера.
4
После поездки в Ганновер на поезде он пребывал в каком-то странном неопределенном состоянии, которое, с одной стороны, было вызвано общей неуверенностью, а с другой — вытекало из связанных с этим последующих резких перепадов настроения: эйфорию сменяла депрессия. Фактически противная сторона ничем себя не обозначила, и он даже не мог утверждать, что кому-то вообще стало известно о его поездке в пустоту. Тогда он неделями (а может, это дни вытянулись для него в недели) не имел никакой информации от противоположной стороны. Иногда он даже думал, что этой противоположной стороны просто нет и никогда не было, все это лишь выдумка и фантазия, нечто ирреальное, какая-то химера… по крайней мере ему показалось, что вдруг кто-то снова утратил к нему интерес, а это, как он теперь точно знал, соответствовало характеру действий, к которому вновь и вновь охотно прибегала эта сторона.
Она, эта противная сторона, все настойчивее внедрялась в его сознание своей сдержанностью, и если она упорно и целенаправленно добивалась его сговорчивости и даже подчинения, то в этом она, к сожалению, преуспела. К тому же в его жизни постепенно кое-что менялось. Контакты с прежней женой или подругой случались все реже. Хотя оба неоднократно заверяли друг друга во взаимной симпатии и неизменном дружеском расположении, тем не менее она настолько была увлечена своей новой связью, настолько растворилась в ней, что каждую их встречу (они были все реже) он все еще вновь и вновь воспринимал как особое и благостное событие, от которого тем не менее оставался лишь откровенно пресный осадок. Это было ощущение чего-то истраченного до конца, так что пришло время спросить себя: в какой степени их нескончаемые дружеские заклинания превратились в фикцию или же отговорку в потоке времени, которое неумолимо разъединяет межчеловеческие узы? Правда, поначалу они еще изредка встречались; он вспомнил, как они вместе ходили в театр, где в фойе он даже выдал несколько стремительных танцевальных па, а потом в партере сидела между ним и другим, незнакомым, с ладонью, словно приросшей к его колену. Или как однажды в предобеденный час, умиротворенная и в приподнятом благостном настроении, она приблизилась к нему — ее недавно подкрашенные в рыжий цвет волосы были распущены, словно она только что выпорхнула из его объятий, и за ней шлейфом тянулся теплый запах партнера. Тем не менее он пережил это расставание — инициатива исходила и от него самого. Временами он взирал на эту женщину почти безучастно.
