– Они же шлюхи. С ними всегда что-то случается.
Публика вновь загудела. Жак стояла перед Монтгомери, развязывая ему галстук. Все расступились, глядя, как Жак скользит по его телу, пропуская галстук между своих ног. Я допил виски и направился к бару якобы за очередной порцией. Проходя мимо толпы, я схватил Жак за талию и притянул к себе.
– Как насчет приватного танца, ягодка? – Монтгомери вскочил с места, как я и рассчитывал, толкнул меня, я отшатнулся вправо, не отпуская Жак, незаметно прощупал его карман, двумя пальцами зажал конверт, быстро вытащил, переложил к себе и вернул ему девушку.
– Ничего личного, друг, – протянул я с пьяным акцентом.
– Придурок долбаный. – Какой-то полицейский меня толкнул.
Инцидент был исчерпан, Жак бросила на меня озадаченный взгляд, то ли подозревая, то ли сожалея, то ли просто от отвращения. Я коротко ей улыбнулся и отправился дарить подарки.
II
Недавно я почуял здесь новый запах. Ничего ужасного. Не думаю, что под половицами лежит труп. Что-то неуловимое. Нотка затхлости, что застревает в горле, как только я вхожу в комнату, и исчезает, когда сажусь на кровать и расшнуровываю ботинки. Сначала я решил, что кто-то был в квартире, но, проверив вещи, убедился, что все мои ловушки остались нетронуты. Я мучился несколько дней, пока вдруг не понял, что это мой собственный запах, въевшийся в простыни, пойманный в стены, запертый в оконные рамы и зеркало.
Я впитался в эту комнату и, возможно, останусь ее призраком. Через много лет, когда дом перестроят в роскошные апартаменты или дорогой отель, кто-то наделенный шестым чувством откроет дверь и увидит, как я лежу на смятой постели или, вот как сейчас, сижу за туалетным столиком с ручкой в руке и отрешенным видом. Он замрет на пороге, извиняясь за вторжение, а потом поймет, что это его комната. Наверное, разозлится, а может, сразу сообразит, что говорит с покойником.
В первые месяцы я скрывался от дневного света. Я спал дольше, чем можно представить, и вставал с опухшими глазами и обрывками снов в голове. Прятаться вовсе не сложно. За исключением дней, когда расписание поездов гонит меня, заспанного и небритого, из берлоги в предрассветную рань, я сплю до полудня.
В день выступления я выхожу утром, чтобы позавтракать в ближайшем кафе. Завтрак и стакан виски перед выходом, все остальное – после шоу. Я знаю артистов, которые всю жизнь блюдут пост, но в моем случае это необходимость, а не пустое тщеславие. Все, что я ем перед шоу, оседает в желудке и медленно разлагается, как добыча в кишках аллигатора.
После пары чашек травяного чая, улучшающего пищеварение, и изучения газет я иду в спортзал, а если я в чужом городе – в букинистическую лавку за пособиями для фокусников и детективами. Иногда заглядываю в магазин приколов поболтать с владельцем. В общем, убиваю время до выступления. Около трех я возвращаюсь к себе и начинаю готовиться к шоу.
Процесс подготовки я выработал довольно рано, лет в девять, когда в местной библиотеке наткнулся на «Руководство маленького волшебника». До сих пор помню обложку. Темноволосый мальчик с косым пробором в красном школьном пиджаке и серых шортах достает из шляпы кролика. На столе, накрытом подозрительным зеленым сукном, лежит книга «Руководство маленького волшебника». Мальчик на обложке достает из той же шляпы того же кролика, и на том же столе та же книга с тем же мальчиком, уже похожим на цветное пятно.
Поворачивая зеркала маминого трельяжа, я добивался того же эффекта, повторяя себя до бесконечности. Странно было видеть всех этих Уильямов, копирующих мои движения. Мне казалось, что, когда я отхожу от зеркала, все они делают то же самое и живут в своем мире, зеркальной копии моего, храбрецы-удальцы Уильямы.
Удовольствие это было приватное. Каждый день после школы я выставлял зеркала, как подросток, подсевший на мастурбацию, и принимался за работу. По моей команде армия Уильямов повторяла один и тот же фокус, полируя его до блеска. Я чувствовал себя королем иллюзий. И хотя мои клоны, возможно, были талантливее и популярнее в своих мирах, в мире зеркал я командовал войском.
Со временем отражение превратилось в тридцатитрехлетнего фокусника, что стоит перед мутным зеркалом в отеле и бормочет себе под нос. Иногда я забываюсь и говорю во весь голос, звук проносится по комнате и вылетает в пустой коридор.
Нерабочие дни мало чем отличаются. Сплю дольше, реже хожу в спортзал, больше пью, но все равно тренируюсь. Именно репетиций мне так не хватает сейчас. Я привык жить без денег и спать в одиночестве в незнакомых комнатах, но отказаться от ритуала сложнее всего.
К концу дня беспокойство усиливается. Бьют часы на Тронгейтской башне, я иду в душ, продумывая выступление, намыливаю голову и бреюсь под струей воды. Я смотрю в стену и слушаю рычание машин и скрип городских автобусов. Я представляю, как выхожу из дома, ловлю такси и еду на представление. Захожу с черного хода, иду в гримерную, приглаживаю ворс зеленого бархатного фрака и проверяю метки на картах. Я наливаю себе виски, переодеваюсь, наношу грим, бросаю последний взгляд в зеркало. И вот я иду на сцену, занавес раздвигается, софиты… Я начинаю жить.
Только въехав сюда, я намеревался осесть и все спокойно обдумать. Но в первую же ночь стены вдруг стали сжиматься, словно в камере пыток из старых фильмов ужасов, и я надел ботинки, пальто и сбежал в темноту. Так и пошло. Каждую ночь в одно и то же время я выхожу на улицу, пополняя ряды мошенников и потрепанных призраков, облюбовавших дворы и переулки Тронгейта.
В ту первую ночь я бродил по округе, считая повороты, хотя отлично знаю дорогу. Я остановился у театра «Трон», заглядевшись на шпиль, и вдруг отчетливо увидел висельника в проеме башни. Он висел, черный и неподвижный, под остроконечным сводом. Вероятно, я начитался историй о том, как в старые времена здесь казнили преступников, – взглянув во второй раз, я не увидел ничего кроме теней, облепивших стены.
Я обошел здание, разглядывая тротуар под ногами, и свернул на боковую улицу. Через дорогу голубым неоном светился тату-салон. Я вспомнил о своей татуировке – смеющийся череп в цилиндре и четыре туза над ним. Боль была адская, но мне казалось, она того стоит. Сейчас бы с удовольствием от нее избавился. Я прислонился к алюминиевой решетке на двери и достал сигареты. Над головой плясало «Тату/Мастер, Тату/Мастер, Тату/Мастер», секундная пауза – и обратно: «Мастер/Тату, Мастер/Тату, Мастер/Тату».
Большие окна театрального буфета залиты светом, он быстро заполняется публикой – видимо, объявили антракт. Стоя на другой стороне улицы, я слышал, как они галдят и спорят, обсуждая спектакль. На мгновение мне показалось, что я вижу в толпе Сильви, но я уже привык к таким наваждениям и холодку в желудке. Девушка обернулась. Подбородок совсем не тот, и лицо настолько чужое – невероятно, как я мог ошибиться.
Я хотел закурить, когда в дверях возникла худая тень, преграждая мне путь. Ходячий набор костей, куртка еще древнее, чем моя, волосы длиннее и темнее, запах мочи и затхлости. Мы посмотрели друг на друга при свете зажигалки, и мне показалось, что я смотрю на будущего себя, как старый Скрудж при встрече с рождественским призраком. Я протянул ему сигарету:
