На лице Саймона отразилось легкое изумление. С проворством и ловкостью, которые не раз приводили в замешательство его противников, он выхватил кинжал из-за пояса, небрежным движением подцепил с блюда кусок холодной оленины и вонзил в мясо крепкие белые зубы.
Затем острие кинжала вновь блеснуло с быстротой змеиного жала, и Саймон перебросил Доминику другой кусок оленины, который тот ловко поймал.
— Мне помнится, твой брак поначалу был столь же прохладным, если не сказать больше, — ядовито заметил Саймон, пока Доминик пережевывал оленину.
Легкая улыбка скользнула по губам Волка Глендруидов.
— Да, — согласился он, — мой соколенок был достойным противником.
Саймон рассмеялся.
— Я же помню — она тебя прямо бесила своими выходками. И до сих пор иногда выводит из себя. Нет уж, в моем браке будет меньше страсти, но зато больше простоты в отношениях между супругами.
Серебристо-серые глаза Волка Глендруидов некоторое время не мигая изучали лицо Саймона. Снаружи за каменными стенами замка завывал не по-осеннему холодный ветер, и его яростные порывы заставляли трепетать тяжелый занавес у входа.
Комната была роскошно убрана и служила личными покоями хозяйке Стоунринга. Сейчас она была временно предоставлена в распоряжение лорда и леди Блэкторн — Доминика и Мэг. Но даже крепкие стены, плотный занавес и узкие окна не могли надежно защитить ее обитателей от ледяных когтей разгулявшегося ненастья.
— Я знаю, в твоем сердце есть место страсти, — произнес наконец Доминик.
Мрачные тени сгустились в глазах Саймона — черная ночь, безлунная и беззвездная, холодно и отчужденно проглянула из их глубины.
— Страсть верховодит в сердцах зеленых юнцов, — произнес он, чеканя каждое слово. — Мужчины умеют укрощать ее порывы.
— Я согласен с тобой, но суть от этого не меняется, и страсть остается страстью.
— Хочется верить, что в твоем изречении есть доля истины.
Доминик криво усмехнулся: Саймон не очень-то любил выслушивать советы даже от своего старшего брата и господина. Но Волк Глендруидов также знал, что Саймон предан ему, как никто другой. Он верил в его преданность, как верил в любовь Мэг.
— Я понял теперь, что брак, освященный любовью, — это величайший дар судьбы, — настойчиво продолжал он убеждать младшего брата.
Саймон промычал что-то неразборчивое.
— Ты что, не согласен со мной? — сурово спросил Доминик.
Саймон нетерпеливо передернул плечами.
— Согласен я или нет — не имеет ни малейшего значения, — произнес он безразличным тоном.
— Когда ты вызволил меня из сарацинского ада.
— Да, но после того, как ты сам предложил себя султану в качестве выкупа за мою жизнь и жизни еще одиннадцати рыцарей, — ввернул Саймон.
— …ты знаешь, я чувствовал, что-то во мне сломалось, — продолжал Доминик, не обращая внимания на слова брата.
— Да неужели? — язвительно осведомился Саймон. — Надо бы спросить об этом у тех сарацин, которым удалось избежать твоего карающего меча.
Доминик улыбнулся в ответ недоброй улыбкой.
— Я говорю сейчас не о моих воинских доблестях, — раздраженно сказал он.
— Вот и отлично. А то я уже стал бояться, что твоя колдунья-женушка совсем затуманила тебе мозги.
— Я говорю о том, что тогда был не способен любить.
Саймон вновь пожал плечами.
— Что-то я не припомню, чтобы Мари жаловалась на твою холодность до того, как обвенчалась с Робертом. А после, я думаю, ей кое-чего недоставало.
— Хватит разыгрывать передо мной слабоумного, Саймон! — взорвался Доминик, потеряв терпение. — Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.
Саймон молча ждал, глядя на брата непроницаемыми черными глазами.
— Похоть — это одно, — спокойно продолжал Доминик. — Любовь — совсем другое.
— Для тебя — может быть. А для меня это одно и то же. Влюбленный мужчина становится уязвимым, как последний дурак.
Лицо Доминика исказила волчья ухмылка. Ему было хорошо известно, что думал Саймон о мужчинах, которые давали завлечь себя в сети женской любви. «Как последний дурак» было в устах Саймона высшим выражением презрения.
«Но ведь он не всегда был таким, — размышлял Доминик. — Он сильно изменился со времен Крестового похода. И особенно после подземелий сарацинской тюрьмы».
— Если рыцарь по своей воле становится уязвимым, его трудно назвать мудрым, — заключил Саймон. — Этому меня научил сарацинский плен.
— Но любовь — не схватка между смертельными врагами.
— Для тебя — да, — нехотя согласился Саймон. — Для других — нет.
— А Дункан?
— Вот его-то пример уж никак не сможет вдохновить меня на подвиги во имя любви, — холодно процедил Саймон.
Доминик недоуменно уставился на него.
— Тысяча чертей! — вспылил вдруг Саймон. — Дункан чуть было сам не погиб в том трижды проклятом друидском аду, где он нашел Эмбер!
— Но ведь не погиб же! Любовь оказалась сильнее смерти.
— Любовь? — Саймон пренебрежительно усмехнулся. — Да просто Дункан — тупоголовый осел, позволивший этой чертовой ведьме прибрать себя к рукам.
Волк Глендруидов задумчиво смотрел на своего красивого золотоволосого брата, которого после своей жены он любил больше всех на свете.
— Ты не прав, — наконец произнес он. — Как и я был не прав, когда возвратился из сарацинского ада.
Саймон хотел что-то возразить, но, поразмыслив, молча пожал плечами.
— Да, я был не прав, — повторил Доминик. — И ты это знаешь лучше меня — ты первый заметил, как я изменился. В моей душе больше не было тепла.
Саймон слушал с бесстрастным видом.
— Мэг согрела мою душу, — продолжал Доминик. — И с тех пор только одно продолжает меня тревожить.
— Ты боишься, что она сделала тебя слабым? — язвительно прервал его брат.
— Нет. Я боюсь за тебя, Саймон.
— За меня?
— Да, за тебя. Ты тоже оставил свое сердце в сарацинских землях.
Саймон равнодушно пожал плечами.
— Значит, мы с норманнской ледышкой — удачная пара.
— Это-то меня и беспокоит, — задумчиво сказал Доминик. — Слишком уж вы с ней похожи. Кто согреет твою душу, если ты женишься на леди Ариане?
Саймон подцепил на кончик кинжала еще один кусок оленины.
— Не тревожься за меня, о могущественный Волк Глендруидов. Я сумею согреть свое сердце.
— Правда? По-моему, ты слишком самоуверен.
— Не более, чем всегда.
