— Не знаю. Теперь ведь есть телевидение и все такое.
— Сейчас ведь другое время. Чтобы людей брали в плен… это в прошлом. Такое больше не приключается.
— Вы говорите, что ничего не помните о тех днях, что вы провели в плену. Откуда же вы знаете, что все это правда?
— Помню — не помню. Всякий знает, что с ним было.
— Они рассказывали, что я исчезала.
— Я была абсолютно сухой, хотя все время шел дождь. И я отказывалась от еды, говоря, что только что поела. Мне дали каши с брусникой, а я съела только ложку, поскольку была сыта. После трех-то дней!
— Нет, никакие то были не люди.
— Но я ведь не стала от этого хуже».
Вот и все. Я перекрутила пленку обратно и запустила снова. Я готова слушать ее сколько угодно.
~~~
Прошлое делится на фазы.
Прошлый год: почти сегодняшний день, но не совсем. Раздражающе и скучно, как вчерашняя газета или засохший хлеб.
Прошлое десятилетие: смехотворно. Несовременно. Досадно.
Но еще глубже в колодце времени — где-то между двумя и тремя десятилетиями назад — прошлое меняет свой характер. Плававшие на поверхности частицы оседают и выстраиваются в рисунок.
Где я впервые увидела Гаттманов? Вероятно, на пляже.
Длинного пляжа поблизости не было, для Бухуслена такое редкость, зато на этом побережье есть множество маленьких пляжей, которые порой сильно отличаются друг от друга. Встречаются пляжи с грубым коричневато-желтым песком, пляжи с белым песочком из мелкотолченых ракушек, который оставляет на коже сухую пудру, пляжи с противно пахнущим илом и пляжи, покрытые раковинами крупных мидий.
Чаще всего мы купались на одном из двух маленьких пляжиков с коричневато-желтым песком, расположенных прямо за домом Гаттманов и отделенных друг от друга большим холмом и пристанью Гаттманов. Мы называли эти пляжи Дообеденным и Послеобеденным, в соответствии с тем, когда их освещало солнце.
Гаттманы обычно появлялись на пляже около одиннадцати. Они спускались с горы по лестнице с литыми ступеньками и железными перилами, в футболках в поперечную полоску и шляпах от солнца. Потом они раскладывали одеяла, корзинки, книжки, газеты и игрушки и раскрывали зонтики. Старшие дети сразу бежали нырять. Анн-Мари, которая была тогда еще самой младшей, играла в песке. Взрослые читали.
Меня невероятно к ним тянуло. Когда они устраивали перекус, я усаживалась поблизости и наблюдала за ними. Они ели бутерброды с медом и пили яблочный сок с мякотью — и то и другое было мне в новинку, поскольку я еще никогда не ела меда и не пила такого сока. Мне казалось, что у них какая-то золотистая еда. Карин, мама Анн-Мари, всегда предлагала попробовать, но я не решалась. В то первое лето мне было, скорее всего, пять лет.
Этот золотистый ланч относится к моим ранним воспоминаниям, правда, морская звезда произвела на меня тогда, пожалуй, даже более сильное впечатление. Ее мне показал дедушка Анн-Мари — Тур Гаттман, он был профессором истории литературы. На макушке поверх редких волос он носил носовой платок с узелками на углах. Тур стоял в воде, держал в руке морскую звезду и переворачивал ее, демонстрируя тысячи малюсеньких шевелящихся ножек. Он рассказывал о том, как звезда живет, и показывал ее рот. Тур говорил на мягком и приятном сконском диалекте. На самом деле он обращался в первую очередь не ко мне, а к Анн-Мари. Но, заметив, что я стою рядом и слушаю, не отрывая глаз, он повернулся ко мне и, не прерывая рассказа, совершенно естественным жестом протянул мне руку с морской звездой и стал говорить и для меня тоже. «Ну, ты приглядись…» — сказал он, приятно картавя, и это «ты» было обращено ко мне! Я была счастлива, как никогда.
Я не могла вымолвить в ответ ни слова. Уже одно обращение ко мне человека из этой семьи было событием. Я просто стояла и радовалась, словно меня осыпали золотым песком.
С того дня я стала мечтать о том, чтобы подружиться с Анн-Мари. Почему, собственно, это было мечтой, а не чем-то вполне естественным? Мы были ровесницами, жили рядом и купались на одном пляже. Но Анн-Мари казалась мне недостижимой. Очень трудно объяснить почему. Я была милой, аккуратной и здоровой девочкой, мой папа работал зубным врачом, так что наша семья им ни в чем не уступала.
Все первое лето я мечтала о дружбе с Анн-Мари. Я видела ее в самых разных местах: на пляже, возле почтовых ящиков, в магазине. Она была худенькой, с короткими светлыми волосами, но темными бровями и ресницами. Летом она всегда становилась темно-коричневой. Сама она говорила, что у нее кожа как у индейца. Это красивое сочетание светлого и темного Анн-Мари унаследовала от отца — писателя Оке Гаттмана. И у ее брата Йенса был тот же тип красоты. Старшие же сестры — темноволосые, с едва заметными веснушками, — больше походили на Карин. Между передними зубами у Анн-Мари была забавная щель, которая осталась и потом, когда у нее выросли коренные зубы.
Заговорила с ней я только следующим летом. Мы пошли в магазин. В нем было прохладно и темно и пахло совершенно по-особому. Ведь он находился прямо посреди настоящей деревни: под окнами останавливались трактора, крестьяне заходили в магазин в испачканных глиной сапогах, и от них пахло навозом. На некоторых дачниках были кепочки для парусного спорта и небольшие пестрые платки на шее. За прилавком сновали продавцы и подносили товары, иногда убегая за ними на склад или в погреб. Параллельно они постоянно разговаривали с покупателями, а покупатели, дожидавшиеся своей очереди, переговаривались между собой. У человека, просидевшего целую неделю с папой и мамой в маленьком дачном домике, это вызывало не меньший интерес, чем цирковое представление.
Гаттманы тоже были в магазине. Мама купила мне мороженое и велела ждать на улице. Я ушла на лестницу. А там уже сидела Анн-Мари в шляпе цвета хаки, сильно надвинутой на лоб, и кормила мороженым свою жесткошерстную таксу. И тут я наконец отважилась:
— Как зовут вашу собаку?
— Крошка Мю.
— Можно ее погладить?
— Да, если она не будет против.
Это были первые слова, которыми мы обменялись.
Я всегда помню первые слова тех людей, которые для меня что-то значили. Андерс сказал: «Как тут странно пахнет». Это произошло в зале ожидания на вокзале в Фальчёпинге, там утепляли двери какой-то пластмассой. И стало началом очень интересного разговора, продолжавшегося в течение трех часов в поезде, а потом еще девять лет. Сисси, моя нынешняя лучшая подруга, когда мы еще не были знакомы, повернулась ко мне от соседнего столика в кафе, посмотрела на новорожденного Юнатана, которого я кормила грудью, и спросила: «А детей вообще имеет смысл заводить?»
