«Король». Ваше лицо просветлело.
Верно, это слово одного поля ягода с «ведьмой» и «законом» — пылающее слово, которое может убить человека, если его прошептать неправильно или не в те уши.
Но большинству людей оно нравится. У большинства людей есть тот, которого они называют королем и за кого воюют — и еще как воюют… Два человека с разными судьбами, и посмотрите, к чему это привело! Раскололо мир. Заставило народы кипеть негодованием.
Во тьме всегда есть глаза и уши.
А вы приятель Якова, должно быть.
«Якобит»? Мне знакомо это слово. Макдоналды были такими. «Якобитский клан. Эти жалкие паписты из Гленко». Они хотели того же, чего и вы, сэр, — чтобы Яков приплыл обратно из Франции и вновь занял свой трон и чтобы все было как Господь положил тому быть. Они боролись за это. Они пришли в Килликрэнки, и подняли его флаг, и убили людей Вильгельма, и сплотились, и пели, и строили козни против голландца в их дикой воинственной долине, и они спросили меня: «Кто твой король, маленькая англичанка? На чьей ты стороне?»
Это было в доме главы клана. Горели восковые свечи, а собака лежала, опустив голову на лапы. И я сказала, что я не занимаю ничью сторону и что никто не может управлять мной: «У меня нет короля».
В комнате повисла тишина. Я помню это.
Но это правда. Я считаю, что короли приносят лишь беды. Слишком много народу гибнет во имя королей. Люди сражаются, и убивают, и погибают без счета — вот я и думаю о тех лишениях, что несет в себе слово «король». Когда слышу его, вспоминаю о потерях.
Столько безвинных ушло безвозвратно! Столько безвинных! Ради королей, ради их сверкающих монет.
И я помню многое… Собаку звали Бран, и снег ложился на каждую ветку каждого дерева в ту ночь, и я целовала мужчину — как же я целовала его! Я много чего помню! Я знаю достаточно. А если не буду говорить о том, что видела, оно просто уйдет в безвестность.
Стайр назвал меня похотливой тварью, но еще он сказал: «Ты, должно быть, видела столько всего сквозь свои длинные ресницы…» Мягким голосом. Словно он был моим другом, хотя он никогда им не был.
Вот почему он сожжет меня, наверное.
«Избавьтесь от того, кто все видел.
От того, кто спас людей, кто сорвал план.
От нее, которая все помнит».
Да, я подарю вам свой рассказ.
Вы говорите: «Поведай мне все, что знаешь; раскрой имена. Имена солдат». Конечно. Я расскажу вам о бойне в Гленко и о том, что видела: о мушкетном огне, о криках, о тех травах, что я использовала, и о правде. Правда! Кто еще знает ее такой, какой знаю ее я? Расскажу вам все до мельчайших подробностей. И обещаю вам, мистер Лесли, — это поможет вашему делу. Это поможет вам вернуть Якова, потому что моя история откроет всю мудрость и благородство хайлендеров. Их достоинство. Она покажет, что король, который правит нами сейчас, не оранжевый, а кроваво-красный. Обещаю вам.
А взамен?
Говорите обо мне. Обо мне. О моей маленькой жизни. Говорите о ней, когда меня не станет, — кто же еще сможет рассказать о ней? Никто не знает мою историю. Больше никого не осталось, так что говорите обо мне со своей кафедры или запишите своими чернилами. Говорите о том, что я расскажу вам, но не добавляйте туда лжи — она не нужна, моя история до краев полна любовью, есть в ней и потери, и я знаю, что она станет тихим задушевным рассказом — такая как есть, сотканная лишь из правды. Скажите: «Корраг была хорошей». Скажите, что она не заслуживала одиночества и жестокой смерти. Все, к чему я всегда стремилась, — это доброта.
Это честно? Честная сделка? Сядьте рядом и выслушайте историю моей жизни, и в свое время я расскажу о случившемся в Гленко той снежной ночью. О том, как люди, которых я любила, падали и умирали. О том, что некоторые из них все же спаслись.
Это Корраг. Кор-раг. И другого имени у меня нет.
Мою мать звали Кора, сэр. Но чаще всего ее называли «карга», так что она объединила слова, чтобы создать мое имя, будто бросила два полена в огонь. Такой уж она была. Таким был ее характер.
Но «корраг» — это еще и «палец» на языке хайлендеров. Я не знала этого, пока не пришла в горы. Многие люди показывали на меня пальцем, так что это подходящее имя. Еще оно нравится мне, потому что некоторые возвышенности, укрытые снежными шапками, называются этим словом. Есть Корраг-Буйид, который я никогда не видела, потому что он гораздо севернее. Но говорят, что он прекрасен: весь окутан туманом, и по нему бродят волки. Я представляю его высоченным и дивным.
Кто бы мог подумать?! Священник и закованная в кандалы ведьма помогают друг другу столь странным образом? Но все так, как есть.
В мире случаются чудеса, и я буду говорить о них.
Дражайшая Джейн, мне так много нужно рассказать тебе. О многом написать, потому что сегодняшний день был полон странностей — я даже не знаю, с чего начать. Разве я не встречал раньше грешников? Встречал. Во времена своего епископства я повидал многих — воров и блудниц, а помнишь ли ты мужчину, которого вздернули на виселице за двоеженство и богохульство? Отвратительное дело. Я надеялся, что больше на моем пути не попадется подобная мерзость. Но мне кажется, я встретил кое-что похуже.
Этим вечером я общался с ведьмой.
Вроде бы я уже немного писал о том, что о ней говорят здесь: она дикая, с черным сердцем и ее пожирают вши. Хозяин гостиницы, который до сих пор остается единственным источником сведений для меня, уверил, что она бойка на язык и вспыльчива, — по крайней мере, он так слышал. Я спросил: «Насколько вспыльчива?»
«Говорят, очень беспокойная, — ответил он. — Самое злобное существо из попадавшихся когда-либо в эту клетку, а ведь она повидала отъявленнейших мерзавцев, сэр!»
И он наполнил пивную кружку.
Со мной, конечно же, была Библия. Я не люблю находиться рядом с пороком, и я признаюсь тебе, что шагал по снегу к месту заключения ведьмы охваченный мрачными предчувствиями. Возможно, я волновался. Оттого повторял про себя слова, которые всегда ободряли меня: «Но верен Господь, Который утвердит вас и сохранит от лукавого» (2 Сол 3: 3, как тебе известно).
Позволь, я расскажу о городской тюрьме. Она в городе, рядом с замком. Это, безусловно, весьма зловещее сооружение, наполовину скрытое под землей. Якобы тюрьму воздвигли, чтобы держать там хайлендских воров скота, пока не придет время повесить их на местной «голгофе»; возможно, я и впрямь почуял запах навоза и сырости, как в коровнике, а может, это всего лишь разгулялось воображение. Еще я вроде бы ощущал зловоние немытых тел и страха — как в тюрьме на Лаунмаркет,[8]— но не столь резкое. Я полагаю, это запах смерти, или запах, что приходит после смерти.
