и медали на председательской гимнастерке приводили его в такой трепет, что он начинал беспричинно шарить у себя по карманам и сглатывать бог весть откуда бравшуюся слюну. Но при всем при этом Васька, как и всех других людей, звал своего начальника на «ты», к чему никак не мог привыкнуть Голомаз. Он кричал: «Начальник я тебе или нет?» — «А как же! Еще какой! Да я за тебя кому хошь сала под кожу залью!..» — «Ну, а если так, то по какому праву говоришь мне «ты»?» — «Дак я всем так! Давеча, вон, секретарю райкомовскому тоже…» — «Но — мне-е?!» — закипал Голомаз. Васька жмурился, отжимал слезы. «Понимаю, Семен Прокофьич! Боле не буду… Ух… Дай закурить, допек ты меня!..»
Обескураженный Голомаз протягивал ему папиросу.
…А солнце уже до половины неба докатилось: Красномостье, как на ладони!.. Почему так долго не зовет меня Голомаз?
Я окликнул Ваську:
— Сколько же ты, Василий Иванович, получаешь в месяц за работу?
— Тридцать рублей! — с готовностью ответил Васька. И добавил: — Новыми!
— Не маловато ли? При твоем-то здоровье…
— А зачем мне боле?.. Сколь не зашиби — все отцу отдай… А с его спросишь!.. Вот женюсь, заведу свою дворину — тогда и боле можно…
— А что отец-то?
— Жадный дюже… Такой жмот, что за рупь — зайца в валенках обскачет!.. И все выгадывает! У людей давно ланпочки по вечерам горят, а у нас ланпа об семи линий, на керосине… Сам всю зиму навоз по ночам с фермы возит на салазках, потому как сторожем на мэтэфэ работает… Летом без остановки веники вяжет и продает по пятьдесят копеек за штуку… оттого и Нюрку замуж никто не берет!
— Какую Нюрку?
— Сеструху младшую. И то — кому такой тесть нужен?
Я рассмеялся:
— Плохо ж тебе живется! Вот только где ты денег на водку берешь?
— А за это Семену Прокофьевичу спасибочки! Мы с им, как сучок с деревом!.. Он-то меня и разделиться с отцом надоумил, когда закупил у его для сельсовета сорок веников, а батя ему магарыч не поставил…
У Васьки мстительно взыграла душа:
— Ну отделюсь — я с его свое возьму! Я за им с двенадцати годов наблюдаю… По моим расчетам денег у его — пять тыщ сорок восемь рублей новыми! Хучь копейку зажилит — будет пятый угол искать!..
За моей спиной раздался голомазовский голос:
— Прошу, товарищ Ловягин!
Я заспешил в кабинет и в коридоре столкнулся с какой-то старухой в белом платочке. Глаза у старухи покраснели от слез.
Она заголосила:
— Да, детки вы мой родимыя!.. Ды, вас, должно, черти носють!.. Наскочил, как…
— Я ж не хотел! Я…
— Ладно! — вдруг успокоилась старуха. — Нешто я супротив тебя сердце имею! Это все Сенька-ирод!..
— Чо, баушк? — спросил со двора Васька. — Опять шиферу на крышу просила?.. Так он тебе и отвалит! Жди!
В кабинете председателя пахло сапожным кремом и дерматиновым диваном, Голомаз не предложил мне сесть, хотя стул напротив его стола пустовал. Молча закурил и так же молча протянул мне папиросу.
— Не курю.
— Куренье — тьма, а некуренье — свет! — задумчиво изрек Голомаз, глядя куда-то выше моей головы. — Что?
— Я молчу.
— А тебе и положено сейчас молчать… Сейчас я говорить должен!
«Ну, дай бог терпения!..»
— …Думаю, ты знаешь, зачем я тебя вызвал… Но о твоем преднамеренном опоздании на предпоследнюю сессию поговорим чуть попозже!.. А сейчас о главном… Так вот… Кгм!.. Пользуюсь слухом, что в прошлую субботу ты оскорбил нашего уважаемого восьмикратного лектора Афанасия Кузьмича Проталина…
— Я-а?!
— Именно! Сидя рядом с дедом Василием, ты воспользовался его сонливостью и незаметно нажал на курок…
— Это сплетня!
— Ты не ори! Тут тебе не клуб… Может, конечно, и сплетня, все может быть, но дыма без огня — не бывает!.. Но — я еще разберусь!.. А деду Василию пришлось сдать тулуп и оружие деду Евсею. Евсей хоть спать будет, но на рабочем месте — он до клуба не охоч… Только ты учти: если я разберусь и дед Василий будет реабилитирован — тогда держись! — Голомаз глубоко вздохнул и с тоской выдохнул:
— Ты понимаешь, чем это пахнет?
«Значит, деду Василию пришлось-таки сдать тулуп и оружие!..»
И как ни хватал меня смех за горло, я очень серьезно спросил:
— Чем… пахнет?
— А тем… — многозначительно сказал Голомаз.
— А все же чем?
— А вот тем…
И тут я улыбнулся, предоставив собой наглядное пособие для обозрения наивысшей угодливости:
— Раскаиваюсь!
Голомаз крякнул и как-то сразу сник. Потом расстегнул ворот гимнастерки и спросил:
— А?
— Виноват…
Голомаз предложил мне сесть, я сел, а он продолжил:
— Это хорошо, что можешь признавать свои ошибки!.. Так что свое решение закатать тебе выговор за опоздание на сессию я отменяю!.. Я ведь, учти, когда-то культурой всего района заворачивал! — Он достал из ящика письменного стола потрепанную брошюру «Справочник избача», развернул ее и протянул мне.
На развороте страниц переливалась всеми цветами радуги вклейка «Оформление избы-читальни внутри. Общий вид». Голомазовский палец уткнулся в картинку:
— Видал?
— Ага.
— Ну и как?
— Шикарно! Прямо — пыль в глаза…
Голомаз насупился:
— В Москве не дураки сидят!.. А что до шика и дороговизны — так на то они и картинки. Меня, к примеру, на фотокарточке собственная жена не узнает — артист, и все тут! Как говорится, с лица не разгадаешь подлеца. Что?
— Верно! Вы и сейчас… Хоть портрет пиши!
— Хм… — Он отвалился на спинку кресла. — Ты мне лучше скажи вот о чем… Сможешь ты оформить и наш клуб, как тут нарисовано?
— Запросто! — согласился я. — Начнем с побелки. По моим расчетам на это пойдет рублей двадцать, так что подпишите вот эту заявочку, и приступим.
Голомаз дважды прочел мое заявление, поцокал языком, потом вернул его мне:
— Денег у нас… По всем статьям перерасход!.. Но — не в них дело! Сейчас же сходи к товарищу Варавину — завтра в клуб явятся бабы колхозные и в общественном порядке такой марафет наведут, что… — Голомаз лихо щелкнул пальцами.
— А дальше что?
— Что — дальше?
— Допустим, побелку и помазку внутри и снаружи произведут женщины… А на стенах должна быть, сами знаете, наглядная агитация… Красивые картины для эстетического воспитания красномостцев, у нас нет задника для сцены и ни одной кулисы… Художник-то, к счастью, свой — Алеша Литаврин — он-то и бесплатно напишет картины!.. Но на все это — на холсты, масляные краски и фанеру, бумагу, цветную тушь и кисти, плакатные перья и зубной порошок, наконец, — на все это по моим скромным подсчетам…
Голомаз молчал. Голомаз думал. Кожа на высоком лбу его сдвинулась гармошкой, пальцы левой руки отстукивали дробь по настольному стеклу. Потом он спросил:
— А что
