зовут, боярин! — старик шустро поклонился еще раз, — Спаси тебя Бог за помощь твою!
— За какую помощь? — я что-то переставал понимать, что происходит. И остальные мои люди, с явным непониманием наблюдавшие за ситуацией, мне нисколько не помогали. Видимо, по принципу — пусть начальство думает, у него голова большая.
— Так с разбойниками же, — дедок поклонился снова, как заведенный, отчего у меня начало возникать ощущение, что он надо мной таким своеобразным способом издевается, — Шел я, значит, по дороге, по своим, значит, делам, а тут нехристи как налетели! Тут бы мне и смерть пришла, да ты, боярин, со своими людьми оказался. Разбойников прогнал, ну и меня, значит, выручил…
Отчаянный дед этот Никола. Пешком шуровать через башкирские степи, зимой… Да тут до разбойников еще дожить надо.
— … век за тебя, боярин, за то молиться буду, — продолжал старик, благо, хоть кланяться перестал, — А хочешь: в услужение к тебе пойду?
Так, стоп. В какое еще услужение?
— Зачем ты мне нужен? — грубовато получилось, но это я от неожиданности. И вообще — боярин я или хрен собачий?
— Так от меня ж, боярин, польза несомненная! Я ж и за скотиной могу ходить и за зверями дикими тоже…
Ага, сходишь в лес, соберешь стадо зайцев и мне пригонишь. Что-то сомнительно мне, дедушка Никола… сказал бы «Питерский», да до Питера еще лет сто ждать… что охотник из тебя получится удачный. Может, в молодости ты таким и был, но сейчас… У меня вон, целая толпа более молодых, только свисни, они мигом из леса не то, что стадо зайцев — стадо медведей пригонят. Погоди-погоди, что это там старик говорит?
— Чем ты занимался?
— Так пчелами же, боярин! У меня даже прозвание «Пасечник», оттого, что с пчелами всегда. А кто с пчелами — тот и с медом, известно.
Отлично. На ловца, как говорится, и пчеловод бежит. Я ведь, если помните, как раз планировал на Алтае пасеки организовывать, Аглашенька моя должна была в Уфе пчеловодов найти… блин, в следующий созвон через наше зеркальце волшебное, надо уточнить, нашла или нет. А не глупостями всякими заниматься… Ну, даже если и нашла — еще один не помещает.
— Отлично, Николка-Пасечник. Беру тебя с собой, будешь моим пасечником.
У меня, среди моих людей, кого только не набрано — от бывшего фальшивомонетчика до бывшего палача, от мастера-зеркальщика до скрывающегося поручика. Пасечник, найденный посреди степи, сюда вполне органично впишется.
— Спаси тебя Бог, боярин! — ну вот, опять кланяется. Не, ну он точно издевается.
Никола порылся у себя в мешке, задумчиво почесал затылок:
— Даже нечем тебя за доброту твою отблагодарить, боярин… Службой-то я тебе отслужу… О! Хочешь, грушу сушеную?
Да, вот это я и имел в виду: так вот запросто боярину какую-то грушу предлагать — это надо своеобразное мышление иметь. Это я человек добрый и где-то даже либеральный, а другой мог и разгневаться.
Впрочем, хитрые искорки в глазах старика, не по-стариковски ярких, подсказывали, что он, раз уж дожил до своих лет, то в людях разбирается и кого попало угощать и не стал бы. Я посмотрел на черную сморщенную грушу.
— А что будет, если я ее съем? — Никола как-то так торжественно ее протягивал, как будто она была волшебной.
— Как что будет? — взлетели вверх седые брови, — Тебе вкусно будет. Это ж груша сушеная, а не волшебная.
Груша, кстати, и впрямь оказалась вкусной.
2
Единственным прибытком, кроме пасечника Николы, после стычки с разбойниками оказалось… да, собственно, только Никола и оказался. Тела своих убитых, как в перестрелке, так и Голосом, башкиры забрали с собой, даже коней утащили. А вот в минусе…
В минусе у нас было самое дорогое, что у меня есть.
Люди.
Трех разбойники подстрелили пулями, и один поймал стрелу. Вернее, подстреленных было где-то с десяток, но они выжили. А эти четверо — нет.
Я сурово смотрел на то, как погибших ребят заворачивают в холстины, с тем, чтобы похоронить на ближайшем кладбище. Ну, или хотя бы — в более удачном месте, чем обочина у дороги. Сурово — потому что, несмотря на прожитые здесь почти два года, я так и не привык к здешнему отношению к смерти. У нас, в двадцать первом веке — смерть человека, особенно человека, которого ты знал, это всегда трагедия. Здесь же, на Руси века семнадцатого, смерть чем-то настолько уж трагическим не считалась. Может быть, оттого, что здесь каждый был твердо уверен в том, что после смерти попадет в лучший мир, кому особенно повезет — и в царство небесное, отчего не видели особого повода горевать, да и вообще цепляться за эту жизнь. Здешние русские — впрочем, я подозреваю, англичане, татары и башкиры тоже — спокойно отправлялись в бой, на верную смерть, и не менее спокойно умирали. Но я-то еще не настолько боярин, чтобы хладнокровно отправлять людей, людей, которых я прекрасно знаю, на верную смерть. Вот и скребут у меня на душе кошки, при взгляде на мертвые тела тех, кто еще вчера жил и радовался жизни.
Кстати, об отправлении в бой…
— Стоять.
Клава, попытавшаяся прошмыгнуть мимо меня неприметной мышкой — ага, мышка в расшитой шубе и меховой шапке — замерла на месте.
— Сестренка моя разлюбезная.
— Да, братик мой любимый? — посмотрели на меня ясные круглые, совершенно невинные глаза. Еще и ресничками похлопала, для пущей убедительности.
— А пойдем-ка в мой возок, кое-что нужно тебе сказать.
Втолковать, скажем так.
3
По пути на Алтай мой девчоночий гарем, как-то сам собой собравшийся за время моих блужданий туда-сюда по Руси, разделился на две неравные половинки. Аглашенька, моя любимая скоморошенька, осталась в Уфе заниматься хозяйственными делами и ждать, пока подтянуться все остальные переселенцы на Алтай. С ней осталась тетка Анфия, ставшая кем-то вроде завхоза моего некрупного рода, и Настя. Ведьмочка осталась в качестве огневой поддержки, как одна из двух моих очаровательных огнестрельных орудий. Второе, сиречь, Клавочка, отправилась со мной, потому что кроме нее и Насти никто нужным Огненным Словом, позволяющим запускать могучие файерболы, не владел. Я пробовал научиться, но у меня упорно не получалось. Еще со мной отправилась Дита. Не то, чтобы бесовка прям так уж сильно была нужна, но ее, с ее шебутной натурой, проще было привязать к чем-нибудь достаточно
