за малиной ходила, в деревне ночевала.
Во всей деревне три дома, и в каждом по старушке.
Еще с керосином живут. И то сказать, невыгодно колхозу из-за трех старух с центральной усадьбы свет тянуть.
Чаю попили. Я легла, слышу, молится старушка перед сном. Как-то чудно, непохоже молится. Привстала, гляжу. Луна, мне видно.
В деревнях фотографии под одну рамку вставляют, вот она на коленях стоит перед фотографиями и что-то говорит, говорит.
Утром я ее спросила, — вида не даю, что что-то слышала, — кто на фотографиях?
Дети, кто еще! Да муж погибший, да внуки.
На них и молилась.
Старуху, с которой в поезде ехала, не зря вспомнила. В разных местах жили, а одинаково. Обе многодетные, по годам-то уж давно пора на пенсию, а работаем: стаж не выработан; домохозяйство в стаж не учитывается. Обидно, конечно. Выходит, что кассиром на полставки и то почетнее, чем детей растить. Ну, да ладно… Грамотные решали.
Перемрет наше поколение, и уборщицы будут со средним образованием. Может, полы чище будут…
Сын письмо мне прислал. Квартира городская, жена тоже с высшим образованием. Легко, пишет, мама, жить: дров не рубить, воды не таскать, а трудности есть. Другие трудности, потруднее. Я не знаю, да мне и не понять какие. Только верю, что дети с ними справятся, да и надеяться только осталось, что не забудут дети, сколько в них вложено и что главное: не жду я благодарностей и помощи, своих бы детей воспитали по-людски, а те своих, тогда и мне спокойно лежать будет.
Катина буква
Амулет
В то время я еще не учился. У нас жила девочка, бессловесная удмуртка. Она жила зиму или две, ходила в школу. Тогда мало было школ по деревням.
Питалась она очень бедно, почти одной картошкой. Мыла две-три картофелины и закатывала в протопленную печь. Они скоро испекались, но не как в костре, не обугливались, а розовели… Излом был нежно-серебристым, как горячий иней.
Я однажды дал ей кусок хлеба. Она испугалась и не съела хлеб, а отдала нищему.
Мама жалела девочку-удмуртку.
— Как же бедно-то живут.
— А хлеб не взяла.
— Не возьмет, не нашей веры.
— А какой?
— Да я толком-то и не знаю. У нас на икону крестятся, а они в рощу ходят, молятся, келеметище.
— А какая у меня вера?
— Ты православный, мирской.
Помню, как приходит мать удмуртки. Как извиняется, что стучат задубеневшие лапти, как они сидят в темноте, в языческих отблесках огня из-под плиты. Не зная их языка, я догадываюсь, что дочь рассказывает обо мне.
Утром мать удмуртки украдкой дает мне, как очень важное, темного от времени деревянного идола, амулет их религии. Религии, непонятной мне, но отметившей меня своим знаком за кусок хлеба для голодной их дочери.
Днем, когда я, набегавшись по морозу, греюсь и а полатях, солнце золотит желтую клеенку стола, удмуртка сидит за столом и учит «У лукоморья дуб зеленый…».
Я быстрее ее запоминаю стих и поправляю ее, а она смеется и дает мне большую теплую картофелину.
Заработки
Соседи набивали снегом погреб. Я подбежал, попросил лопату и стал помогать. Азартно резал слежавшийся снег на куски, волок вниз, в сырую холодную дыру ледника. Потом спрыгнул в яму и утаптывал снег, командуя: «Сюда мало! Теперь влево! Подождите, утопчу!»
Было жарко и весело, и я жалел, что быстро кончили. Соседи повели к себе. Отрезали большой — во всю буханку — ломоть хлеба, облили загустевшим за зиму цветочным медом.
Я прибежал домой, дал всем куснуть, рассказал. Мама засмеялась:
— Ешь, твой заработок.
И второе воспоминание. Я дружил с мальчиком и пришел позвать его купаться. Но его мама, учительница, поставила условие, чтобы он вначале наколол дощечек под таганок.
Конечно, я стал помогать, мы увлеклись, играя в «кто больше», и наготовили дощечек больше, чем было велено.
— Подождите, — сказала мама-учительница. — Постойте у крыльца.
И вынесла нам по рублю, по-теперешнему по десять копеек. Как же неловко и стыдно было брать этот желтый, размером со взрослую ладонь, рубль!
— Я даю вам не просто так, я вас поощряю. Потом вы расскажете, на что потратили честно заработанные деньги.
И, конечно, она узнала, на что мы извели две рублевки, а я уже не помню.
О войне
Колхозный ток. Молотьба. Колотится, вздрагивает молотилка с конным приводом. Слабый свет сквозь пыльные, забранные в решетку фонарные стекла. Течет на черный брезент желтое зерно.
Подает снопы в молотилку Федор Иванович. Он уперся деревянной ногой в станину.
Нагибается, хватает сноп, кладет его колосьями к устью молотилки, раскатывает ровной полосой и чуть подталкивает. Зубцы барабана зажимают колосья и вдергивают внутрь.
Место у молотилки освещено сильнее. Женщины, подносящие снопы, то появляются, то исчезают. Они держат снопы вперехват, как детей.
Я отгребаю от лотка зерно, женщины жестяными совками ссыпают его в мешки.
Ритмично грохочет молотилка.
Федор Иванович был конюхом. Когда вернулся из госпиталя, стал председателем. Он привел с собой в колхоз слепую лошадь, тоже побывавшую на фронте.
Лошадь ходит в темноте по кругу, подгонять ее специального человека не приставлено — Федор Иванович понукает ее через бревенчатую стенку. Он кричит на всех: на лошадь, чтоб быстрее ходила, на женщин, чтоб быстрее подтаскивали снопы, на мальчишку моего возраста, Тольку, чтоб быстрее разрезал свясла, на меня, чтоб быстрее отгребал зерно, на других женщин, чтоб быстрее насыпали в мешки.
Он злится не из-за того, что мы плохо работаем, а из-за того, что болит натертая протезом нога, что из мужиков остался только он да мы с Толькой, что ему жалко лошадь, жалко нас, он злится из-за того, что молотьба, бывшая до войны праздником, сейчас только работа.
Дребезжит молотилка, рывками вдергивает барабан снопы. Женщины торопятся: у всех дома некормленые дети, недоеные коровы.
Деревня отсюда не видна. Она рядом, но ни в одном окне нет света: ребятишкам не велено зажигать коптилки, чтоб не сделать пожара.
Уже пала роса.
Никто не злится на крики Федора Ивановича: ни женщины, ни мы с Толькой, ни лошадь, — Федор Иванович кричит, чтоб быстрее закончить. Нога его болит сильно, но никто бы не догадался, если б сквозь сердитый крик не прорвался наконец стон.
— Шабашим?! — кричит одна из женщин.
— Толька! — кричит Федор Иванович. — Встань! Еще сотню пропустим.
Толька подскакивает, сменяет Федора Ивановича. А Федор Иванович отстегивает, отбрасывает протез, садится на пол и разрезает свясла на снопах.
— Ровней расстилай, —
