запросто сыграет роль партнера.
Вскоре их слова вообще утратили всякий смысл. Значение имела только ярость, заключенная в тоне. Марджи дрожала от страха. Ей хотелось выбежать из своего угла и где-нибудь спрятаться, но она боялась привлечь к себе внимание.
Наконец вмешались соседи, которые поначалу слушали с интересом, но потом заскучали – этот диалог им уже приелся. Те, кто жил сверху, затопали ногами, требуя тишины. Те, кто жил снизу, забарабанили в потолок черенком метлы. Через двор донеслись крики жильцов дома на Грэнд-стрит:
– Заткнитесь!
– Захлопните окна, а лучше пасти!
Мальчишка, запускавший голубей с соседней крыши, лег на живот и свесил голову. Вдохновленный тесным общением с птицами, он прокричал Шэннонам:
– Снесите яйцо!
Высунувшись из окна, Хенни ответил на все претензии разом:
– Пошли к черту! Идите к черту вы все!
В его вопле были слышны слезы. Он закрыл окно. Приглушенное бормотание теплого летнего вечера перестало проникать в квартиру. Фло даже не подумала зажечь газ, хотя уже почти стемнело. Через какое-то время она поднялась, чтобы поставить в раковину посуду мужа. Оба пристыженно ощущали тяжелое послевкусие ссоры. Наконец Хенни с тихим отчаянием в голосе произнес:
– Что с нами стало, Фло?
«Это не моя вина», – хотела сказать она, но только закусила нижнюю губу. Ссора истощила ее силы, продолжать не хотелось.
Хенни заговорил опять, словно объясняя что-то самому себе:
– Я вырос на задворках Скоулз-стрит. Старики мои были люди деревенские и к городской жизни приспособились плохо. Их все шпыняли, а они шпыняли меня. Когда на Мур-стрит закрывались магазины, я околачивался возле тележек тамошних торговцев. Другие пацаны разбрасывали товар с этих тележек, потому что их хозяева были евреи. А я вечерами помогал их разгружать. Со мной расплачивались фруктами и овощами, которые грозили не дотянуть до утра. Моим родителям и это было в подмогу. Родители! Мать тянула себе жилы как могла, а отец, упокой Господь его душу… – в голосе Хенни послышалась напряженность горечи, – что с него возьмешь? Я не держу зла на покойника. Так вот. Рос я, значит, на Скоулз-стрит, в глубине квартала. Старшие мальчишки меня колотили, а когда я приходил домой зареванный, меня лупил еще и отец – за то, что я позволял себя бить. «Это тебя закалит», – говорил он. А я не хотел закаляться. Не было во мне твердости. В башке у меня водились разные идеи, как и у всех ребят. Я даже воображал себя президентом. В школе нам дурили головы: говорили, будто каждый американский мальчик может стать президентом. И я верил в эти россказни. Правда, когда я перестал носить короткие штанишки, эта дурь из меня уже повыветрилась. Зато появилась другая: выучиться на копа, или на пожарника, или на машиниста паровоза. Свободная страна, все пути открыты! По крайности, идей – бери не хочу. Ну а всамделишных шансов, оказалось, и нету никаких. В тринадцать лет меня пнули под зад. «Ищи работу, – сказал отец. – Все равно какую. Лишь бы приносил домой хоть несколько долларов в неделю». С тех пор я и вкалываю. Не там, где хочу, а там, куда берут. Увяз я! Увяз! И не выбраться мне до самой смерти. Но я не всегда был таким. Когда мы с тобой стали встречаться, Фло, ты казалась мне самой красивой девушкой в Уильямсберге. Мы арендовали мебель у Фемеля. К свадьбе ты связала крючком покрывало. «У нас все должно быть самое лучшее», – сказала ты. А я тебе говорю: «Покамест самое лучшее, что я могу себе позволить, – это квартира на Моджер-стрит». А ты мне: «Ну это ж ненадолго, Хенни. Потом мы съедем отсюда. Я буду помогать тебе. Нужно только подождать. Прежде чем научишься ходить, надо поползать», – так ты сказала. Шесть лет назад это было! За мебель мы так и не расплатились. Покрывало все эти годы провалялось в ломбарде. «Это временно», – говорила ты. «Это временно», – мы все так говорим, пока молодые. А потом просыпаемся однажды и понимаем, что «временное» не закончится, черт возьми, никогда! И все-таки идеи у меня были. Я считал тебя самой красивой девушкой в Уильямсберге.
Хенни и Фло долго молчали. Он погрузился в раздумья. Она сидела на расстоянии вытянутой руки от него, и ее пальцы подрагивали от невольного желания любовно погладить его щеку. Ей вспомнилось, как в тот вечер, когда они впервые танцевали друг с другом, он робко сказал ей: «Я бы хотел, чтобы ты была моей девушкой». Это воспоминание отчасти воскресило прежнюю нежность. На мгновение, словно бы при свете молнии, Фло поняла своего мужа. Поняла, о чем он мечтал. Поняла, что приспособиться к суровой жизни ему мешает глубокая порядочность.
Фло знала: в ее женской власти вернуть Хенни его надежды и мечты. Нужно только сказать: «Ничего, Хенни, не переживай. Я люблю тебя. Мы по-прежнему вместе. А это пройдет. Когда-нибудь все наладится. Подожди, и увидишь».
Она могла так сказать. Ему сейчас ничего другого не было нужно – только услышать эти слова. Внезапно он стал бы счастливым человеком, обнял бы ее…
Запаниковав, Фло убила в себе теплое побуждение. Она знала, к чему приведет любое проявление нежности: еще девять кошмарных месяцев, новые швы, новый рот, который нужно будет кормить.
В полутьме ее глаза отыскали ребенка. Сидя под висящими на стене корытами, Марджи играла с двумя обувными коробками и несколькими бельевыми прищепками: сначала складывала прищепки в одну коробку, потом перекладывала в другую.
«Надо бы раздобыть ей куклу, – подумала Фло. – У каждой девочки должна быть кукла. Правда, у меня не было. Я всегда говорила, что если у меня будет дочка, то я уж позабочусь о том, чтобы у нее была кукла. Надо раздобыть».
Муж словно угадал ее мысли.
– Мы всегда говорили, что, если у нас будут дети, пусть ихняя жизнь будет лучше нашей. А что же мы делаем? Шпыняем своего ребенка так же, как шпыняли нас. Мы ничему не научились – вот в чем наша беда. Те шишки, которые мы набиваем, не делают нас умней. – Хенни встал и принялся мерить маленькую кухню шагами. – Разве я просил о том, чтобы родиться на свет? Или чтобы стать миллионером? Нет. Я хотел только, чтобы мне дали честный шанс. Сначала я старался быть хорошим парнем, потом – мало-мальски приличным мужем. Но есть ли у меня шанс? Будет ли он когда-нибудь у наших детей?
– Вопросы. Опять одни вопросы. А ответы у кого? И где он их прячет?
Хенни надел куртку и шляпу.
