ежедневных дел: «… из ворот выходили зеленые, хмурые люди, безмолвно, безжизненно расходясь по домам»; Дарьяльский после радений «с тупой болью головы… вставал, с тошнотою, с пресыщеньем душевным, – и всё, что случалось с ним накануне, теперь казалось ему мерзким, стыдным и страшным». Мист же после посвящения становился другим человеком: «…перед нами стоит уже иная, преображенная личность… Не только образно, но и в высшем реальном смысле она является… пробудившейся к новой, высшей жизни»[48].
Мистерии, как известно, существовали задолго до Рождества Христова, а после этого важнейшего в истории человечества события постепенно, за несколько столетий, по мере распространения христианства, сошли на нет. С точки зрения Р. Штайнера, после пришествия Христа надобность в мистериях попросту отпала, поскольку Иисус Христос – «Единственный в своем роде посвященный» – вынес в мир то, что избранные переживали в храме мистерий. «Он не мог дать сразу этой своей общине сами переживания мистерий… Но Он хотел всем дать уверенность в той истине, которая созерцалась в мистериях. … В форме доверия хотел Он вложить в сердца непоколебимую уверенность в существовании божественного. … «Сын Человеческий пришел для того, чтобы найти и спасти погибших». Получить некоторый доступ к плодам мистерий должны были отныне и те, кто ещё не могли принять участия в посвящении… Для Иисуса было не столь важно, как далеко тот или иной человек войдет в царство духа, но для Него важно было, чтобы все получили уверенность в существовании такого духовного царства»[49]. Таким образом, для мистов Иисус Единствен.
Сектанты о Христе не упоминают вовсе. При описании голубиных служб возникают евангельские образы, метонимически отсылающие к Иисусу (Фаворские небеса и Кана Галилейская, Спасов лик, благословляющий хлебы), но имени Его нет.
Зато во время «деланья» накануне не упомянутого в романе Второго Спаса, совпадающего с праздником Преображения Господня, в присутствии Дарьяльского, Матрёны и Космача «преображается» Кудеяров. Это очевидное пародирование ситуации, описанной в Евангелии: «Взял Иисус Петра, Иакова и Иоанна, брата его, и возвел их на гору высокую одних, и преобразился перед ними: и просияло лице Его как солнце, одежды же Его сделались белыми как свет. (…) Облако светлое осенило их; и се, глас из облака глаголющий: Сей есть Сын Мой Возлюбленный, в Котором Мое благоволение…»[50].
Ср.: «Ярче солнца, отдаваясь в трех лицах, лицо осветилось Митрия Мироновича Кудеярова, столяра»; «Стоит изба в воздухе. Все прегрешения – там остались, внизу… А столяр-то уже на ногах, поднимает светлую руку над ними; будто он – будто не он, будто говорит, а будто и нет: так себе, в воздухе слова совершаются: «Что видите, детушки, ныне – в том отныне пребываю я и до века, ибо я к вам посланный в мир оттуда, где пребываю до века, совершить то, что подобает. Веселитесь, пойте, пляшите, ибо все спасены благодатью»… Так слышится Петру, только это не слова столяра; так себе завелись в воздухе».
В другом эпизоде в положении искушаемого дьяволом Иисуса оказывается Дарьяльский:
«…Из нищенской груди тяжелое вырвалось, душу мутнящее слово; тянет да тянет нараспев соблазнительные слова:
– Вот ошшо прибаутки песельные у нас сладки; а службы – тех песен слаще; с поцелуями, с красными причитаньями; вот ошшо у нас женки с хрудями сахарными; а тая одежа служебная снегов белей; все друх с дружкою разговаривам про врата адамантовы, да про край слаботный.
– Вот ошшо величат холубями нас; и по всей-то краине мы разлетамся, друх; вот ошшо середь нас живет набольший: матерый сам, холубь сизокрылый; оттого пошел по Руси бунт-свят, шта бунтарствует вольно казачество под синим под небушком.
– Вот ошшо те казаки слаботные – перво-наперво; то касаточки-пташечки, разнесут они по Руси Свят-Дух; как пройдут по землице-то ропотом, так за ними холуби вылетят.
– Вот ошшо…
– Довольно, я – ваш.
– За тем вольным, значит, казачеством, сама Свято-Духова строитца церква; вот ошшо с нами-то коли будешь, брат, будет тебе Матрёна Семеновна; а посему без нас тебе – злая похибель.
– Довольно: я – с вами» (216–217).
А в истории рождения Царя-Голубя, которое планирует Кудеяров, явной пародии на апокрифическую историю рождения Иисуса Христа,[51] столяр берет на себя функции Иосифа, оберегающего Марию, но сам избирает «человечка» на роль отца «дити». Дарьяльскому же, таким образом, отводится роль Бога-Отца.
Столяр-проповедник, произносящий речи о скором воплощении «в плоть человеков» Царя-Голубя, уподобляется Иоанну Крестителю и другим пророкам.
Как свидетельствуют документы, разного рода смешения и «слипания» различных божественных ипостасей в одну были свойственны сектантам, в частности хлыстам[52], но для Белого, безусловно, это признак неистинности голубиной веры.
Смешение героев, смешение времен, «вертимое плясание» во время молельного действа – всё это, по Белому, означает, что дух, чьё присутствие явно обнаруживается среди голубей в процессе «деланья», не Святой, а нечистый.
«Дух духу рознь». «Преображения» голубей
Подсказка дается писателем через самого Кудеярова, напоминающего Абраму, что «дух духу рознь, то дух, а то враг». Естественно, что последний воздействует на человека сообразно своей сущности, не развивая, а порабощая его душу.
Практически все сектанты превращаются в руках главы согласия в марионеток, без сомнений и колебаний исполняющих его распоряжения. Например, Фёкла Еропегина поила мужа присланными Кудеяровым травками и «дивилась», что муж её всё больше сдает, но только «дивилась», даже мысли, связывающей два эти процесса, не мелькнуло в её голове.
Показательно, что большая часть сектантов, в особенности те, кто играет важную сюжетную роль, женщины: Матрёна, купчиха Еропегина, Аннушка-Голубятня. Среди безымянных голубей тоже преобладают женщины: старушенция из приюта, барышни и мещаночки (110), – что можно объяснить пассивной и потому легче поддающейся внушению женской природой.
Совершенно разные люди, вступив в секту, приобретают внешнее сходство. Так, описание внешности Матрёны основано на противопоставлении её «все осветляющих» глаз и остального неприглядного облика. И на том же приёме построен портрет Фёклы Матвеевны Еропегиной. Эти портреты у Белого по-своему иллюстрируют известную поговорку «глаза – зеркало души»: глаза отражают происходящие с душой изменения, но, так как свет в глазах зажигается молитвами, а молитвы сочинены столяром, «лучистость» глаз показывает не высокую степень чистоты души, а всё большую её зачарованность.
Кроме того, ср. портреты Матрёны:
«…придавали этому лицу особое выражение крупные, красные, влажно оттопыренные и будто любострастьем усмехнувшиеся раз навсегда губы на иссиня-белом, рябом, тайным каким-то огнем испепеленном лице; и все-то волос кирпичного цвета клоки вырывались нагло из-под красного с белыми яблоками платка столярихи…» (223–224) —
и Ивана Огня:
