Московского царства, за которую в социальной сфере ратовал молодой вольнодумец, пока не заботили поэта. В 20-е годы XIX века в Кишиневе ссыльный искал хлесткости, а не обоснованности суждений, превращая текст в памфлет. Так, в черновике он укажет 200 тысяч розданных императрицей крестьян, в первом, отброшенном варианте — 300 тысяч, но уже в окончательной версии — «около миллиона»[58]. Почему не десять? И как более чем спорные 200 округляются до миллиона?
Не следует думать, будто с годами Пушкин кардинально изменил свои взгляды. Он их углубил и остудил прежнюю запальчивость. Но ядро критики оставил. Упоминание в первом отрывке о Клеопатре «александрийских чертогов» косвенно подтверждает мнение, будто под раздражением против Екатерины II поэт скрывал острое неприятие Александра I, ее внука, чье царствование считали продолжением дел бабушки[59]. Шарль Массон, чьи «Секретные мемуары о России…» послужили отправной точкой многих выводов молодого Пушкина, еще до памфлета, будучи учителем математики при старших великих князьях, посвятил юному Александру Павловичу оду, написанную александрийским стихом. Льстец!
Так что перекличка «александрийский» — «александровский» в литературной традиции уже существовала. Как отождествление Екатерины II с медведицей — в карикатурной.
Заглянем в «Сказку о медведихе», написанную осенью 1830 года в Болдине, где одновременно шла работа над «Пиковой дамой», «Медным всадником» и «Сказкой о рыбаке и рыбке». Там мать говорит медвежатам: «Уж как я вас мужику не выдам / И сама мужику [хуй] выем».
Медведиха покушается на мужское достоинство своего врага, хочет не только убить его, защищая своих «глупых медвежатушек», но и лишить полового признака. Совершенно уничтожить. Екатерина II присвоила царский титул, который не годился ей как женщине (об этом много писал Михаил Щербатов), звание полковника лейб-гвардии, облачилась, как мужчина, в мундир и по-мужски села на лошадь, что отражено на знаменитом портрете Вигилиуса Эриксена 1762 года, а также в агитационной песне:
А жена пред дворцом
Разъезжала верхом
Лихо.
«Род третьего состояния»
В таком перевернутом мире страдают в первую очередь те, кому искони судьбой доверено поддерживать правильный порядок вещей. Пушкин дважды повторяет в заметке: «Возведенная на престол заговором нескольких мятежников, она обогатила их за счет народа и унизила беспокойное наше дворянство»; «…Екатерина унизила дух дворянства. В этом деле ревностно помогали ей любимцы. Стоит напомнить о пощечинах, щедро ими раздаваемых нашим князьям и боярам…» Ничего подобного не происходило, но для молодого вольнодумца и слуха достаточно, а в той среде, к которой принадлежал ссыльный поэт, слухи намеренно подогревались.
Однако старинное дворянство «упадало», как выразился Александр I, и без пощечин от фаворитов. Тема унижения и оскудения коренных родов — одна из острейших для Пушкина. Он много раз обращался к ней, настаивая, что «аристокрация чиновная не заменит аристокрации родовой». В «Египетских ночах», где, как и в «Пиковой даме», дано два пласта реальности — Петербург первой четверти XIX века и древность времен Клеопатры — и где, как оказывается, египетское прошлое настолько же связано с переворотом Екатерины II, как и история старой графини, главный герой литератор Чарский рассуждает с заезжим итальянцем: «Наши поэты не пользуются покровительством господ; наши поэты сами господа…»
В этих самолюбивых словах много скрытой боли. На губах Чарского закипает пенка длинного рассуждения из «Романа в письмах» 1829 года, но сама мысль остается невысказанной. Зачем она иностранцу? Целиком же ее записывает Владимир, обращаясь к другу:
«Вот причина быстрого упадка нашего дворянства: дед был богат, сын нуждался, внук идет по миру. Древние фамилии приходят в ничтожество; новые подымаются и в третьем поколении исчезают опять. Состояния сливаются, и ни одна фамилия не знает своих предков…
Я без прискорбия никогда не мог видеть уничтожение наших исторических родов; никто у нас ими не дорожит, начиная с тех, которые им принадлежат. <…> Семейственные воспоминания дворянства должны быть историческими воспоминаниями народа. Но каковы семейственные воспоминания у детей коллежского асессора?»
Это продолжение ответа другому иностранцу, на сей раз испанцу, в еще одном неоконченном тексте «Гости съезжались на дачу…» 1828 года. Испанец задается вопросом: что такое русская аристократия? «Кажется, между вашим дворянством существует гражданское равенство, и доступ к оному (дворянству. — О. Е.) ничем не ограничен, — говорит он. — На чем же основана ваша так называемая аристократия, — разве только на одной древности родов?»
Собеседник с горечью смеется в ответ: «…Древнее русское дворянство… упало в неизвестность и составляет род третьего состояния. Наша благородная чернь… считает своими родоначальниками Рюрика и Мономаха… Корень дворянства моего теряется в отдаленной древности, имена предков моих на всех страницах истории нашей. Но если бы я подумал назвать себя аристократом, то, вероятно, насмешил бы многих. Но настоящая аристократия наша с трудом может назвать и своего деда. Древние роды их восходят от Петра до Елисаветы. Денщики, певчие, хохлы — вот их родоначальники… Мы так положительны, что стоим на коленях перед настоящим случаем, успехом и… Мы гордимся не славою предков, но чином какого-нибудь дяди».
Перечисление того, перед чем преклонялись современники Пушкина — «случаем, успехом и…» — заключает в себе императорских любимцев, вышедших из денщиков, певчих и хохлов в противоположность древним родам, которые числили себя от Рюрика и Мономаха. Подлость происхождения превращалась в подлость души у их потомков, лишенных благородных воспоминаний древности. Чем станет народ без памяти? То есть без настоящего дворянства? Игрушкой чужого честолюбия.
Кого винить в случившемся? Екатерину II, поставившую в «Жалованной грамоте дворянству» 1785 года выслуженные чины выше старых титулов — «…унизила дух дворянства». Все благородное сословие было разделено ею на шесть групп. В последнюю попали те, чье высокое происхождение уходило в глубь веков. Законы о местничестве были отодвинуты, возникли 15 документальных доказательств — грамоты и патенты, которые соискатель должен был предоставить, чтобы подтвердить статус[60]. Не стоит пугаться: было достаточно и одного, до современной бюрократии дело не доходило. Однако те, кто привык просто считать себя благородным, оказались вынуждены порыться в сундуках: «Под гербовой моей печатью / Я кипу грамот схоронил…»
Екатерина решала вопрос о привлечении дворянства к службе, маня его чинами и пожалованными титулами. Но родовое, коренное, уже обиженное Петром I «боярство», желавшее век оставаться в деревне, конечно, было унижено. Оно хирело, теряя прежние состояния и силу.
Проблема измельчания коренного дворянства, превращавшегося в род «третьего состояния», в мещан, напрямую связана у Пушкина с проблемой переворотов и мятежей. Он видел восстание 14 декабря 1825 года продолжением дворцового переворота 28 июня 1762 года. В материалах к статье «О дворянстве» поэт набросал: «ПЕТР. Уничтожил дворянство чинами… Падение постепенное дворянства: что из этого следует? восшествие Екатерины II, 14 декабря и т. д.»[61].
Предполагаемое «так далее» описано в разговоре с великим князем
