деньги были, но я их копила и тратила на самое необходимое. Если что — хватит месяца на три, чтобы снять комнату и не умереть с голоду. Это если никакой работы не найдется сразу.
Можно было еще, конечно, в торговый центр зарулить, побродить по магазинчикам, делая вид, будто что-то выбираю. Но сегодня просто не было сил. И есть хотелось страшно — что там три маленьких кусочка пирога, на один зуб, если это за целый день.
Написала маме, спросила, когда та придет.
«Задерживаюсь, — прилетело в ответ. — Покорми Виталика ужином».
Ага, ужином!
Мать, а тебя серьезно не напрягает, что твой мужик роняет слюни на твою же дочь? Ты правда не веришь, что такое возможно? Ну ладно, пусть, по твоей версии, я его провоцирую. Но все равно, разве это не повод, чтобы задуматься? Я бы на твоем месте, конечно, мужика выгнала бы, но если уж ты без него жить не можешь, так почему бы дочь не убрать на безопасное расстояние? Тем более есть куда.
Мне вообще было непонятно вот это вот ее растворение в мужчине. Сначала поехала к отцу в Сибирь с маленьким ребенком. В никуда, чтобы жить в холодном бараке с тараканами и работать уборщицей. Лишь бы с ним. Декабристка? Или просто… дура? Мне хотелось верить, что его мама любила и готова была на все, лишь бы не расставаться. Но то, как она стелилась под Виталика, который вытирал об нее ноги, ставило эту версию под сомнение.
Я надеялась… нет, я верила, что со мной такого не случится — никогда. Что если полюблю кого-то, все равно останусь собой. В первую очередь — собой. Человеком со своими желаниями и потребностями. Не позволю так с собой обращаться. Однако, если честно, глядя на мать, любить вообще не хотелось.
В начале одиннадцатого я подошла к дому и снова написала ей.
«Уже еду», — ответила она.
Села на скамейку у парадной, чтобы не пропустить ее. Решила, что скажу, будто забыла дома ключи. Звонила, мол, а Виталик не открыл. Пусть говорит, что не слышал.
Появился какой-то парень в косухе, но не вошел в парадную, а посмотрел номер дома на табличке и уткнулся в телефон, возя пальцем по экрану. Потом повернулся в мою сторону.
О черт! Да что же сегодня за день такой⁈ Может, меня проклял кто-то? Или я так сильно нагрешила в прошлой жизни?
— Ты чего здесь? — спросил Мирский, остановившись рядом.
Очень хотелось послать его в самые далекие ебеня, но даже на это уже не осталось сил. Видимо, поэтому мое предложение идти на фиг он проигнорил и шлепнулся на скамейку. И спросил, как дебил из пиндофильмов:
— У тебя проблемы?
— Моя самая большая проблема на сегодняшний день — это ты, Мирский! — прошипела я. — Отъебись уже, а?
— Фу, какая ты грубая, Маня, — фыркнул он. — Ой, извини, Маней же нельзя тебя звать.
Я уже хотела ответить так, чтобы его унесло ветром, но именно в этот момент из темноты вынырнула мама с двумя здоровенными сумками.
— Маша? — неприятно удивилась она.
— Добрый вечер, — улыбнулся Мирский, вскочив. — Вам помочь?
— Нет, спасибо, — отрезала мама, глядя на него с подозрением.
— Это… Сева Мирский, мой одноклассник, — пробормотала я, умирая от злости и досады.
— Ясно…
— Ну я пошел, — Мирский разве что ножкой не шаркнул. — Спокойной ночи.
— Прекрасно, — глядя ему вслед, процедила мама сквозь зубы. — Вместо того чтобы к экзаменам готовиться, у тебя ночные прогулки с мальчиками. А потом на отчима наговариваешь, что он на тебя как-то не так смотрит… якобы.
О боже-е-е! Мне даже оправдываться не хотелось. Пусть лепит что угодно.
— Кстати, тебя биологичка просила зайти, — я достала ключи и открыла дверь парадной. — Хочет с тобой поговорить.
— И что ты еще натворила?
Еще? Натворила?
— А с мальчиком целовалась. Прямо на уроке, — с ухмылочкой ответила я. И чуть не упала от хлесткой пощечины.
Сева
Мамаша Маликовой с таким видом смотрела то на нее, то на меня, как будто мы злостно трахались на этой скамейке. Сначала стало смешно, и даже потроллить пытался, изображая любезного идиота. Но когда отошел, что-то заставило обернуться.
Показалось, что мать отвесила Машке крепкую такую оплеуху. Звонкую. Или не показалось? Они вошли в парадную, хлопнула дверь.
Ни хрена себе! Это что, из-за меня? Или я чего-то не знаю?
Да я, собственно, вообще ничего о ней не знаю. Кроме того, что она странная и страшная. Тощая, как будто ее не кормят, под глазами синяки, губы искусанные, вечно в каких-то корках, щеки ввалившиеся. Всегда мрачная, угрюмая. И чуть что — сразу психует. Наверно, поэтому и тянуло ее зацепить. Какой смысл выстебывать человека, который не реагирует? А вот если бесится — самый смак.
Но, может, неслучайно она такая? Сколько меня за всю жизнь ругали, наказывали — и надо сказать, за дело. Но ни разу даже пальцем не тронули. Бабушка, правда, грозилась выдрать как сидорову козу. Так я и не узнал, почему коза сидорова. Хотел потом погуглить, но сразу забывал.
Вот вроде бы и не было мне до Маликовой никакого дела, но чем дальше отходил от ее дома, тем гаже становилось. Откуда мне знать, может, ей с парнями даже разговаривать запрещено под страхом смертной казни. А я тут влез. И оправдывайся теперь, что ничего такого не думал и не хотел. Наверно, теперь будет меня ненавидеть еще сильнее.
Но, с другой стороны, с какой стати я должен из-за этого париться? Как Женька говорит, под каждой крышей свои мыши. У них — вот такие. Домашние.
И все-таки, все-таки… Если ее дома лупят…
То что? Бежать в полицию? Да там меня на смех поднимут. Иди, скажут, пацан, играй в песочек. Или, может, Женьке рассказать?
Когда я пришел домой, она уже легла: дверь в гостиную была закрыта.
— Сев, ты? — прилетело оттуда.
— А ты кого-то другого ждала? — съехидничал я, снимая кроссы.
Женя не ответила, свет под дверью погас. Я обычно так рано не ложился, но тут захотелось вытянуться, закрыть глаза и отгородиться темнотой от этого дня, тупого и противного.
Утром я столкнулся с Маликовой на школьном крыльце. Обычно она почти не красилась, разве что ресницы немного, а тут на
