Вот уже солнце за полдень, а Диомеда все нет.
Горгий начинал тревожиться но на шутку. В этом городе держи ухо востро. Припоминал вчерашнюю облаву на базаре. Уж не угнали ли желтые всадники Диомеда вместе с другими бедолагами, не сумевшими откупиться? Денег-то у Диомеда не было…
А может, стоит в гончарном ряду, дует в закрученную трубу, и горя ему мало, обо всем позабыл?
Могло быть и так.
Не выдержал Горгий, пошел на базар – посмотреть, как и что. Портовые закоулки кишели пестрым людом – полуголыми грузчиками, мелкими торговцами, подвыпившими матросами. Горгий скромненько проталкивался сквозь толпу – вдруг навстречу всадники в желтом. Лошади шли шагом, портовый люд спешно очищал им дорогу. Ехавший впереди безбородый человек в высокой шапке держал в руке серебряную палку, обвитую лентами. Потрясал палкой, что-то кричал зычным голосом. Горгий высмотрел в толпе человека почище, моряка с виду, дернул его за рукав, спросил, о чем кричит безбородый. Тот окинул Горгия быстрым взглядом, ответил на плохом греческом:
– Новое царское повеление выкрикивает: отныне считать Карфаген… как это… голой цаплей на кривых ногах.
– Голой цаплей?
– У которой нет перьев, – пояснил тартессит.
– Общипанной цаплей, – догадался Горгий.
– Верно! А ты с фокейского корабля?
– Да. – Горгий поспешил прочь.
Он шагал по пыльной дороге и невольно вспоминал карфагенян – Падрубала и того, молодого, с яростными глазами. Общипанная цапля – как бы не так, думал он, дивясь странному царскому указу.
Издали увидел еще группу всадников – там тоже выкликали указ. Видно, по всему городу разъезжают, чтоб, избави боги, никто не остался в неведении…
Торговые ряды сильно поредели: базарный день заканчивался. Все же Горгию повезло – разыскал тощего гончара с трубой, как раз тот укладывал в возок свой товар. Кое-как объяснились. По словам гончара выходило, что, верно, подходил к нему грек с бородкой, опять пробовал дуть в трубу. Дул, дул, а потом что-то сказал, сам засмеялся и ушел. Куда ушел? Гончар махнул в сторону порта. Больше он ничего не знал.
Ну, не иначе как в винном погребе сидит Диомед, нашел, видно, собутыльника, угощается на даровщинку. Горгий огорченно поцокал языком.
Вернулся в порт, заглянул в одну винную лавку, в другую. Народу всюду полно, а Диомеда нет. Разыскал еще погреб, спустился в душную, пропахшую бараньим салом полутьму. За длинными нечистыми столами ели, пили, галдели люди, моряки по обличью, над ними тучами роились мухи. Какой-то пьянчуга спал, уронив лохматую голову на стол.
Диомеда не было и здесь.
Один из едоков привстал, замахал Горгию: подсаживайся, мол. Горгий узнал в нем давешнего моряка, который объяснял про ощипанную цаплю. Сделал вид, что не заметил приглашения, повернулся к выходу – не тут-то было! Моряк подскочил, ухватился за гиматий, чуть ли не силком усадил.
– Отведай, грек, моего пива, – сказал он, – и все заботы с тебя сразу слетят.
С грубого лица моряка смотрели бесстрашные глаза. Он был молод, борода еще не росла как следует, только пух покрывал загорелые щеки. Нос у него был, как у хищной птицы.
– Мои заботы – не твоя печаль, – сухо ответил Горгий, раздосадованный неожиданной задержкой.
– Верно, грек! – весело воскликнул моряк. – Вот и выпей, чтобы твои заботы и мои печали обнялись, как родные братья.
И он налил Горгию из пузатого пифоса светло-коричневой жидкости и заставил его взять чашу в руки. Пиво было приятное, горьковатое, с резким полынным духом. Ни в какое сравнение не шло с просяным египетским пивом, которое Горгию доводилось пить прежде.
– Э, нет, грек, пей до дна! Вот так. Это не простое пиво – дикарское. На Касситеридах его варят из зеленых шишек. Тебя как зовут?
– Горгий.
– А меня – Тордул.
Сидевший напротив долговязый юноша с изрытым оспой лицом поправил насмешливо:
– Блистательный Тордул.
Моряка будто оса ужалила в зад. Он схватил рябого за ворот, зарычал что-то по-тартесски. Тот дернулся, выдавил из себя несколько слов – должно быть, попросил прощения. Тордул отпустил рябого. В уголках его сжатых твердых губ белела пена. Горгий подивился такой вспыльчивости. Решил: надо поскорей уходить.
– Спасибо за пиво, Тордул, – сказал он. – Мне пора идти.
– Нет, Горгий, – отрезал моряк. – Ты должен выпить еще.
Горгий огляделся. Вокруг сидели и стояли люди мрачноватого вида. Пили, обсасывали бараньи кости. Горгию стало не по себе от устремленных на него взглядов. Уж не ловушка ли? – подумал он.
Однако и виду не подал, что встревожен. Спокойно отпил пива, вытер усы ладонью, сказал:
– Доброе пиво. Нисколько не скисло, хоть и везли его с очень далеких Касситерид.
– С очень далеких Касситерид? Гы-гы-гы… – Тордул будто костью подавился. – Ну-ка скажи, грек, долго ли ты плыл из Фокеи?
– Я отплыл в начале элафеболиона, а сейчас конец таргелиона…[15]Значит, три месяца.
– Ну, так очень далекие Касситериды лежат отсюда куда ближе, чем твоя Фокея.
– Вот как. Но плыть туда, говорят, трудно. Там же море как студень и не поддается веслу…
Тордул опять зашелся смехом. Он перевел своим дружкам слова Горгия, и те тоже загоготали.
– Хитер же ты, – сказал Тордул, хлопнув грека по спине. – Но отправить меня на рудник голубого серебра тебе не удастся.
– На рудник? – удивился Горгий. – Послушай, у меня и в мыслях не было…
– Да будет тебе, Горгий, известно, что путь на Касситериды – одна из великих тайн Тартесса. Эй, Ретобон! – крикнул он рябому. – Ну-ка спой греку закон об Оловянных островах.
И Ретобон, повинуясь, прочел нараспев:
Труден, опасен тот путь, что ведет корабли к островам Оловянным,
Честь морякам, что ведут корабли потаенной дорогой.
Если же кто чужеземцу расскажет великую тайну,
Тайну пути на туманные, дальние Касситериды, —
Будет казнен заодно с чужеземным пришельцем:
Вырвав злодею язык, что поведал запретное слово,
Тем языком и заткнуть согрешившее горло,
Дабы, дыханья лишив, наказать его смертью.
Все же именье злодея в казну отписать, в Накопленье.
Тордул перевел все это Горгию и заключил:
– В Тартессе любопытных не любят. – Он покосился на лохматого, который, похрапывая, спал на краю стола. Понизив голос, продолжал: – Вот что расскажи ты нам, Горгий. Бывали у вас в Фокее времена, когда коварный царедворец прогонял законного правителя на чужбину или обращал его в рабство?
