class="title1">
XIX
Мягкие расторопные существа бегали по дому. Из-за них скрипели деревянные полы, ступени, эркер, показывающий в окна отросток базара с запчастями, мылом и пластиковыми вёдрами.
Халиль прошёл по дому, и существа посыпались в разные стороны, заскрипело сильнее. Задёрнул шторы Халиль и запер ставни. Дом стал похож на ящик старьёвщика.
Приходила пышная грузинка, продавщица Халиля, громко говорила внизу у парадного хода. Нос её чувствовал молодой запах.
– У тебя кто-то в доме, – задумчиво говорила она. – Раньше тут пахло смертью, а теперь слышны ароматы весны.
– Тебе кажется, Медея, оттого, что давно ты не была в Тбилиси, много куришь и плохо ведёшь торговлю.
Не поверила грузинка, поплыла обратно в лавку, качая бёдра, увлекшие за собой глаза Халиля. Он закрыл дверь на оба замка, посмотрел из кухни во двор-колодец, поправил порванную сетку от насекомых.
Убийцы сидели в арке, за которой начинался рынок. Они ели бублики-симиты, посыпанные кунжутом, и ждали, как терпеливые волки ждут оленей в роще.
Халиль поднялся и сказал Фатиху шепотом:
– Убийцы ждут на входе в рынок и едят семиты. Вы можете уйти парадной дверью, но мне жаль отпускать вас – в доме от вашей юности кружат лепестки. Однако я не хочу греха. Если вы остаётесь, то я приведу имама, потому что будет плохим поступком жить с незамужней женщиной под одной крышей.
– Благодарю, отец, – сказал Фатих и коснулся губами обветренной руки покровителя. – Нам нет покоя на земле. Пройдёт тысяча лет, а убийцы не оставят нас. Не будет меня и её, они застрелят наших потомков из того же пистолета «Сарзлимаз». Не придут к ним безмятежные ночи, пока наша кровь не остановится. Приведи имама, отец. Я жажду стать мужем моей возлюбленной, много дней я мечтаю пить из этого источника.
– Сделаем так: я выйду через парадный и куплю петуха на наш праздник. Я приведу женщину, свою продавщицу, грузинку. Пусть покроет хной руки невесты. Хотя не знаю, умеет ли она хоть что-нибудь! Только курит и плохо ведёт торговлю.
– Это потому что одиночество схватило ей сердце, – сказал Фатих и испугался, что обжёг Халиля неосторожным словом.
Но Халиль уже снял вельветовые клетчатые тапки, собираясь за петухом, полный радости, как на Курбан-байрам. Убийцы же сидели в перешейке между базаром и обветшалым двором. Они прятали шеи в тонкие куртки.
XX
Ветер йелдыз вбегает в улицы, ищет утешение возле лавок и кофеен. Скорые заморозки несёт йелдыз, названный моряками в честь полярной звезды. Хочется погреть руки над уличными жаровнями, погреть среди людей одинокое сердце.
Но что за чудный день? Впервые сердце Халиля не бежит, подхваченное ветром, не ищет приюта. Слушает Халиль вежливый голос имама.
– Вы не являетесь её опекуном по праву, эфенди, однако, полагаю, запрет на брак без опекуна в момент создания относился к рабыням и маленьким девочкам. Всем известны слова пророка: «Нет намаза человека, живущего рядом с мечетью, кроме как в мечети», однако если человек, живущий рядом с мечетью, совершил намаз в доме своём, кто скажет, что его намаз не является при этом намазом? Так же, полагаю, поскольку указано в аяте: «Если же муж дал ей развод, то она не дозволяется ему, пока она не выйдет замуж за другого. Обратите внимание, не на слова о разводе, а на слова «не выйдет замуж». В аяте не говориться «выдадут замуж». К тому же у женщины есть больше прав на себя, чем у её опекуна. Сказано: «У девственницы следует получить согласие, и её молчание будет согласием». Кроме того, вы говорите, что имеется между ними кафаат, то есть, вы утверждаете, социальный и религиозный уровень молодожёнов схож.
– По правде говоря, не знаю, учитель. Оба из одного ремесленного городишки, – Халиль покашлял, словно в горло насыпалась мокрая соль. – Уважаемый учитель, я не толкователь хадисов, но скажу одно: под дверью моего дома ночуют убийцы, и мой долг защитить невинных.
Имам квартальной мечети был стар и голоден, во рту его лунка от вырванного зуба наполнилась кровью, а челюсть ныла. В городе бушевала болезнь, праздников не проводили много месяцев – запрещалось собираться больше трёх человек. Давно не поступало необязательных, но желательные пожертвований верующих, садака. Старик устал в промозглых улицах бедняков, в мечети, из которой йылдыз унёс всё тепло. Он хотел поужинать в прогретом доме, потому признал Лайлели вполне совершеннолетней, по крайней мере для того, что бы стать женой.
– Сам Аллах привёл их в твой дом, а тебя в дом Аллаха, так зачем сопротивляться его воле, понапрасну толкуя хадисы, – пробормотал имам мягким голосом, поглядывая на золотой свет, что просочился в щели из-за задёрнутых штор. – Вы пригласили свидетелей, эфенди, хотя бы одного?
– Да, уважаемый учитель, пригласил одну женщину, правда, она христианка, учитель.
Имам покачал головой и коснулся рукою сморщенного лба, делая вид, что сердится на такую нелепую свадьбу.
XXI
Почему яблоками пахнет старый дом, плывут деревянные потолки, окрашенные белым? Почему столь волшебно щёлкают свечи, и ароматы из кухни одурманили квартал, так что даже убийцы уснули, положив под щёки ладони? Отчего так густ салеп, посыпанный корицей и фисташками, горячий салеп, молочный салеп?
Грузинка соединяет руки молодых своими мягкими пухлыми руками, она открывает фату и светит лицо невесты, как лампада.
– Пусть враги наши треснут, пусть у молодых будет столько детей, сколько кусочков горшка, – говорит Медея, и смущённо кашляет, словно школьница, попавшая во двор мужской гимназии.
– Хош булдюк, – говорит Халиль, расправляя плечи, что значит – он рад быть здесь со всеми.
– Иншаллах, – торжествует Фатих, – здоровья, хозяин дома.
Они ужинают, и двери их закрыты.
– Хочется смеяться до чего хорошо, – говорит Медея. – Только боюсь я много смеяться, чтоб потом не плакать.
– Не верьте в старые приметы, – говорит Лайлели жарко. – Мы никогда больше не загрустим!
– Разгоним старые приметы и несчастья, – говорит Медея, и машет по углам красной косынкой, как огоньком.
– Твой голос груб, Медея, а глаза посажены близко, но я желаю ехать с тобою в Тбилиси. Я одурманен и забыл прошлое, – говорит Халиль хрипло, пока они расставляют вместе на стол новые блюда, текучие и светящиеся соком. Плечи и руки их задевают друг друга.
– Так уедем же, Халиль, – отвечает Медея, – оставим молодых в этом доме. Уедем же, и сами узнаем жизнь до её завершения.
Они уходят, как два школьника, опьяненные маем и абрикосами. Они забираются в такси до вокзала Секереджи, чтобы ехать на поезде в призрачный Карс, оснежённый
