— А какие еще вещи герр Корнблюм велит тебе туда вкладывать?
— Я собираюсь стать артистом эскейпа, а не ходячим саквояжем, — раздраженно сказал Йозеф.
— И теперь ты собираешься проделать настоящий эскейп?
— Сегодня я к этому ближе, чем вчера.
— А потом ты сможешь вступить в клуб «Гофзинсер»?
— Поглядим.
— А какие там требования?
— Тебя просто должны туда пригласить.
— Но тебе придется чудом избежать смерти?
Йозеф закатил глаза, от всей души жалея, что вообще рассказал Томасу про клуб «Гофзинсер». Этот закрытый мужской клуб, расположенный в бывшем постоялом дворе на одной из самых кривых и мрачных улочек Стара-Места, сочетал в себе функции столовой, благотворительного общества, ремесленной гильдии и репетиционного зала для действующих иллюзионистов Богемии. Герр Корнблюм почти каждый вечер там ужинал. Йозефу было очевидно, что клуб этот был не только единственным источником дружеской беседы для его молчаливого учителя, но также представлял собой сущую Залу Чудес, естественное хранилище веками накопленных познаний об искусстве ловкости рук и иллюзиона в городе, подарившем миру немало величайших за всю историю человечества фокусников, факиров и шарлатанов. Йозефу до смерти хотелось туда попасть. По сути на этом желании уже сосредоточились едва ли не все мысли мальчика (хотя очень скоро эту роль бессовестно узурпировала гувернантка Томаса, мисс Доротея Хорн). Отчасти причиной раздражения Йозефа от настойчивых расспросов младшего брага служило то, что Томас догадался о постоянном присутствии клуба «Гофзинсер» в его мыслях. Ум же самого Томаса был полон поистине византийских видений тина «гурии, финики и инжир», в которых статные мужчины, облаченные в визитки и шаровары, расхаживали внутри мрачной, наполовину деревянной гостиницы на Ступартской улице. Верхние половины туловищ этих мужчин были отделены от нижних, и они призывали к себе из ниоткуда разных лирохвостов с леопардами.
— Уверен, когда придет время, я получу приглашение.
— Когда тебе стукнет двадцать один?
— Возможно.
— Но если ты сделаешь что-нибудь, чтобы показать им…
Предложение Томаса эхом разнеслось по тайной тропке мыслей самого Йозефа. Он резко сел на кровати, подался вперед и взглянул на брата.
— Что, например?
— Если ты покажешь им, как ты умеешь выбираться из цепей, открывать замки, задерживать дыхание, развязывать веревки…
— Это все легче легкого. Таким фокусам ты запросто в тюрьме научишься.
— Ладно, а если ты совершишь что-то по-настоящему грандиозное… что-то, что их поразит.
— Эскейп.
— Мы могли бы привязать тебя к стулу и выбросить из аэроплана, а парашют был бы привязан к другому стулу. Примерно так. — Томас выбрался из постели, подошел к своему письменному столику, достал оттуда блокнот, на страницах которого он сочинял либретто оперы «Гудини», и раскрыл его на последней странице, где он набросал эту сцену. Облаченного в смокинг Гудини там выбрасывали из кривоватого аэроплана в компании с парашютом, двумя стульями, столом и чайным сервизом. На лице у фокусника сияла улыбка, пока он наливал чай парашюту. Он явно считал, что все время в мире принадлежит ему.
— Это идиотство, — сказал Йозеф. — Что я вообще знаю про парашюты? И кто позволит мне выпрыгнуть из аэроплана?
Томас покраснел.
— Да, — сказал он. — Довольно ребячливо с моей стороны.
— Ладно, — сказал Йозеф, вставая. — Разве ты только что не играл в папиными вещами — со всякими его старыми штуковинами из медучилища?
— Они здесь, — сказал Томас. Затем он бросился на пол и закатился под кровать. — Вскоре вместе с ним оттуда появился небольшой деревянный ящик, обильно покрытый пылью и паутиной. Крышка ящика вместо нормальных петель держалась на кривых кружках из проволоки.
Опустившись на колени, Йозеф поднял крышку ящика, являя на свет научно-исследовательское оборудование, сохранившееся со времен медицинского образования их отца. В прибое старинной древесной стружки плавали разбитая колба Эрленмейера, персиковых очертаний стеклянная трубка с запорным крантиком в форме перца, щипцы для извлечения стальных тиглей из печи, обтянутая кожей коробка с останками переносного цейссовского микроскопа (давным-давно приведенного к негодность Йозефом). Как-то раз он попытался получше исследовать половые органы Полы Негри на ее расплывчатом купальном фото, вырванном из газеты, а также несколько странных предметов.
— Томас?
— Здесь так славно. Я не клаустрофоб. Я бы мог неделями здесь сидеть.
— А там не было… — Йозеф зарылся поглубже в шуршащую кипу стружек. — Разве у нас обычно не было…
— Чего? — Томас выскользнул из-под кровати.
Йозеф поднял длинный, поблескивающий пестик и так им помахал, как мог бы сделать сам Корнблюм.
— Термометра, — сказал он.
— Зачем? Чью температуру ты собрался измерить?
— Реки, — сказал Йозеф.
В четыре часа утра в пятницу, 27 сентября 1935 года, температура воды в реке Влтаве, черной как церковный колокол и мерно звонящей о каменную набережную в северном конце острова Кампа, составляла 12,2 градуса по шкале Цельсия. Ночь была безлунной, и туман лежал на ней подобно занавеске, наброшенной на руку фокусника. Порывистый ветер трещал семенными стручками на голых ветвях акаций острова. Братья Кавалеры заранее подготовились к холодной погоде. Йозеф сам с головы до ног облачился в шерстяную одежду и велел Томасу последовать его примеру. Кроме того, каждый из братьев надел по паре толстых шерстяных носков. В рюкзаке за спиной у Йозефа имелась длинная веревка, отрезок цепи, полпалки копченой колбасы, висячий замок и перемена одежды с двумя дополнительными парами шерстяных носков, которая должна была ему потребоваться. Он также нес с собой переносную масляную жаровню, позаимствованную у одного школьного приятеля, чья семья занималась альпинизмом. Хотя Йозеф не рассчитывал провести много времени в воде — не дольше минуты и двадцати семи секунд, согласно его вычислениям, — он уже практиковался в ванне с холодной водой и знал, что даже в парном комфорте ванной комнаты у них дома требовалось несколько минут, чтобы избавиться от озноба.
За всю свою жизнь Томас Кавалер никогда так рано не вставал. И никогда не видел улиц Праги такими безлюдными, фасады домов — погруженными в такой устой мрак, отчего они напоминали лампады с потушенными фитилями. Знакомые ему уличные углы, магазины, резные львы на балюстраде, мимо которых он каждый день по дороге в школу проходил, казались мальчику странными и торжественными. От уличных фонарей распространялось слабое свечение, и все углы тонули в тенях. Томас все воображал, что стоит только обернуться, и он увидит, как их отец гонится за ними в халате и шлепанцах. Йозеф шел быстро, и Томасу приходилось торопиться, чтобы за ним поспеть. Холодный воздух жег ему щеки. Несколько раз по неясным Томасу причинам им приходилось останавливаться и прятаться в парадном или находить себе укрытие под крылом стоящей у тротуара «шкоды». Когда они миновали открытую дверь пекарни, Томаса ненадолго переполнило видение белизны: кафельная белая стена, бледный мужчина, весь в белом, облако муки клубится над сияющей белой горой теста. К удивлению Томаса, на улице им в такой час попадались самые разные люди: торговцы, таксисты, двое пьяниц, что распевали песни. Даже одна женщина шла по Карлову мосту в длинном черном пальто, куря сигарету и что-то бормоча себе под нос. И еще полицейские. По пути к Кампе им пришлось проскользнуть мимо двух полицейских. Томас был законопослушным ребенком и питал в отношении полицейских самые нежные чувства. Однако он также их боялся. На его представления о тюрьмах и камерах сильнейшим образом повлияло чтение Дюма, и у Томаса не было никаких сомнений в том, что туда без малейших угрызений совести то и дело бросают маленьких мальчиков.
