единственным человеком, с которым он мог поддерживать отношения, которого он любил; что касается меня, как бы меня ни тяготила присущая ему надменность, я примирился бы с чем угодно, чтобы быть вблизи этой женщины-котенка, — такой она была тогда и всегда по отношению ко всем, кроме тех мужчин, которые надоедали ей слишком большой любовью. К тому же, раз ты уже решил быть подлецом, то надо проделать это гладко. И мне приходилось поддерживать отношения с Тристаном, иначе — не видать мне Консуэлло!
Конечно, мое поведение не имеет оправдания, оно отвратительно. Вместо того, чтобы бежать, я делал все, что мог, чтобы заставить жену моего друга полюбить меня хоть на одну десятую того, как я любил ее. Обратите внимание, что моя низость не имела пределов: я не только прилагал все усилия, чтобы увлечь чужую жену, но и пользовался гостеприимством, как средством для достижения цели. Если бы я узнал, что мой сын делает нечто подобное в отношении своего друга, я бы без гроша выкинул его к черту. Впрочем, у молодого повесы не было бы такого оправдания, такого изумительного оправдания, как Консуэлло! Много говорено глупостей о «бескорыстной любви», о том, как мужчина продолжает любить женщину, несмотря на то, что его спускают с лестницы каждый раз, как он об этом заговаривает; вы понимаете, что я хочу сказать. Думаю, что большинство мужчин такие, как мы с вами; мы бы не могли бесконечно любить женщину, которая не отвечала бы на наше чувство и «отклоняла наши ухаживания». Как-никак все мы люди и, люби не люби, a если женщина долгое время отвергает мужчину, он в конце концов возвращается к своему клубу и коктейлям. Я все это говорю, чтобы объяснить вам, что Консуэлло по-своему была привязана ко мне, в противном случае я бы не любил ее так безрассудно. Конечно, она была привязана ко мне. Какая молодая женщина не будет любить молодого человека, обладающего не противной наружностью и имеющего заслуженную репутацию хорошего игрока в поло, и чуть ли не ученого (каким я был тогда), и окружающего ее ежеминутно трогательным и циничным вниманием, причем явно не претендующего на платонические ограничения что было бы естественно со стороны лучшего друга ее мужа.
«Я больше чем нравлюсь вам», — сказал я ей как то (с самомнением, свойственным мужчине, когда он наедине с женщиной, и знает наверняка, что она этого не расскажет другим), и она ответила, что мое внимание ее забавляет, льстит ей, что ей нравится, мол, манера быть влюбленным, — а «особенного» в этой манере было разве только мое подлое отношение к Тристаму! Впрочем, это было сказано значительно позднее, потому что, как я уже говорил вам, она была влюблена в своего мужа целых шесть месяцев, после чего изменилась не резко, а постепенно, ровно настолько, чтобы удержать его при себе, а самой снова начать обращать внимание на других молодых людей. Единственным же, другим «молодым человеком» на горизонте был я, и в моих глазах вполне очевидно горело отнюдь не чувство чистой дружбы, — как же? — Но, черт возьми, этого довольно для пролога!
Как видите, не было никакого пробела в моем воровском снаряжении; я выжидал и следил с такой хитростью, которую трудно было ожидать от рядового англичанина. Наконец, как-то днем, когда мы пили с ней чай, я сгреб ее в свои объятия и поцеловал.
Мой цинизм, если это был цинизм, диктовался моим знанием Консуэлло; я был влюблен, не идеализируя ее. Я ее действительно знал, знал, к какому типу женщин она принадлежала, какой тип мужчины ей нравился и при каких обстоятельствах. Я записал у себя в мозгу все ее предпочтения и наклонности. Бедная Консуэлло! Я точно знал, каких людей она находила скучными (это было уже тогда, когда ей надоел дом, и она стала искать развлечения). И если уж кого женщина находит убийственно скучным-так это друга мужа, который любит, но не смеет любить жену, потому что он друг мужа: причина как будто основательная для вас и для меня, но не для нашей молодой женщины, которая находит слишком для себя тяжелым тип добродетельного мужчины.
Таковы, разумеется, лишь некоторые очаровательные женщины, и мы, уважающие дружбу, не обращали бы на них внимание, если бы эти женщины не были самыми привлекательными. Большинство женщин, к счастью, питают глубокое уважение к мужской дружбе- но мы не говорим про большинство, мы говорим про Консуэлло, которая не была ни колдуньей, ни развратницей — ее вина и несчастье заключались в том, что у нее не было никакого задерживающего якоря в кодексе морали и приличий.
Вернемся к сущности (это всегда самая надоедливая вещь в рассказе, вы не находите?). Дело подвигалось вперед медленно. Казалось, она не любит меня «так» и, как большой художник в жизни, не хочет обманывать себя насильственной страстью, которую она уже испробовала с Тристаном, — тем более, что еще может прийти настоящая, всепоглощающая страсть. Мы сражались на рапирах, она трепетала, но оставалась невредима. Это была совсем особенная игра, с очень странными правилами и ограничениями, которую я изучал постепенно; Я играл как можно лучше, несмотря на мою убийственную серьезность. Но игра была нечестная, в ней не было правил, предусматривающих возможные случайности, которые делали одного из игроков беспомощным и обрекали его на проигрыш даже до начала игры. Игра была неправильна, потому что, как в игре со смертью, играли с неправильно распределенным грузом в бросаемых костях. Она просто недостаточно любила меня.
После этих первых шести месяцев, проведенных в домашней обстановке, что-то стало нарастать в Консуэлло, она стала меняться с каждым днем, она постепенно превращалась в то, кем потом стала в глазах всей заинтересованной публики — в «первую красавицу сезона». Теперь эти красавицы обычное явление: стоит только пойти к Ритцу во время завтрака, и вы увидите целую толпу тонких фигурок с овальными лицами; но неизвестно, кем или чем они руководят в наши дни, если не считать фотографов и репортеров. Но лет тридцать или сорок тому назад они были очень редким и удивительным явлением; их бывало не больше трех или четырех, и люди становились на скамейки вдоль Роттен-Ро, чтобы лучше их разглядеть.
И вот, Консуэлло начала превращаться в такую красавицу. Она так хорошо входила в новую роль, что только несколько, старых друзей, вроде меня, жаловались на происходившую в ней перемену. Ее отнимала у нас толпа жалких женщин и пустых молодых людей, которых не следовало бы никогда выпускать из школы. И
