Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 82
практиковали интроспекцию, обычно «наблюдали» именно то, чего от них ожидали авторы эксперимента. Нужно заметить, что психологи не добились существенного прогресса в совершенствовании собственной интроспекции и особо в ней не упражнялись — во всяком случае, в контексте своей профессиональной деятельности. Вместо того проверкой своего ума должны были заниматься участники экспериментов — но без какой-либо длительной, тщательной подготовки, которая позволила бы им делать тщательные и надежные наблюдения. Таким образом, хотя ученые активно использовали интроспекцию в своих исследованиях, они оставили ее в руках любителей. Интроспекция так и не поднялась над уровнем «народной психологии».
Вторая важная причина, из-за которой научное сообщество отказалось от интроспекции, состояла в том, что она противоречила духу научных исследований предшествующих трехсот лет — исследований, которые систематически сосредотачивались на объективных, физических и исчисляемых реалиях. К первым десятилетиям ХХ века естественные науки оказались столь успешными — особенно в сравнении с религией и философией, — что все большее число людей стали приравнивать мир природы к миру физическому. Иными словами, реальными они считали только то, что могли измерить ученые: физические сущности и процессы. Все остальное считалось «сверхъестественным», а потому и несуществующим или по меньшей мере не имеющим значения с точки зрения научных изысканий.
Отказавшись от научного использования интроспекции, академическая психология в англоязычном мире переключилась на бихевиоризм, который сделал все возможное, чтобы устранить отсылки к умственным состояниям и процессам, переживаемым субъективно[27]. Джон Б. Уотсон (1878–1958 гг.), один из первопроходцев этого направления в Америке, заявлял, что психология больше не является наукой об умственной жизни, как ее определял Уильям Джеймс. Как «чисто объективная, экспериментальная отрасль науки о природе», утверждал Уотсон, психология никогда не должна «использовать термины „сознание“, „умственные состояния“, „ум“, „содержание“, „проверяемое интроспективно“, „образы“ и тому подобное»[28]. Подобное табу, наложенное на субъективный опыт, было частично вызвано тем, что ум или душа ассоциировались с религией, и частично тем, что умственные явления явно имели нефизическую природу[29]. Подозрительность относительно религии со стороны ученых — дело понятное, ведь религия, по их мнению, требовала некритической веры в авторитеты. Наука, напротив, приписывала наибольшее значение познаниям, полученным с помощью опыта.
Вот в чем состояла загвоздка. Для того чтобы экспериментальные данные считались данными эмпирическими, они должны поддаваться проверке — быть доступными множеству компетентных наблюдателей. Однако умственные процессы можно наблюдать только изнутри. Их не может зафиксировать ни какой-либо сторонний наблюдатель, ни какой-либо научный инструмент — ведь те разработаны для измерения всевозможных физических реалий. Из-за этого психологи столкнулись с дилеммой: следует ли сохранять упор на эмпирическом, лежавший в основе научного прогресса на протяжении трехсот лет? Может, стоит вместо этого ограничиться наблюдением за внешними, физическими объектами, за сферой реальности, в которой наука со времен Галилея добилась такого большого прогресса? Ученые выбрали второй вариант, сузив сферу своих исследований. Бихевиористы решили изучать человеческое поведение, а не какие-либо загадочные внутренние, духовные, умственные сущности, которые, кажется, не имеют каких-либо собственных физических свойств[30].
Бихевиоризм — по крайней мере так, как он развивался в академической исследовательской психологии, — был в первую очередь озабочен поиском эффективных способов понять человеческий ум через поведение, а не тем, чтобы сделать выводы относительно подлинной природы умственных процессов. Такой подход подобен попыткам понять человеческую анатомию и физиологию без вскрытий, которые в средневековой медицине были запрещены. Большинство бихевиористов прекрасно осознавало собственные умственные состояния, но полагало: психология будет развиваться быстрее и с меньшим числом отступлений, если на какое-то время оставить интроспекцию за бортом. Однако радикальные бихевиористы, начиная с Уотсона, пошли еще дальше и заявили, что умственные состояния в целом и сознание в частности вообще не существуют — именно потому, что у них нет никаких физических свойств![31] Это явный пример отрицания реальности: идеологическая преданность материализму обесценила основанные на опыте свидетельства, которые не вписывались в данную систему верований. Что еще хуже, бихевиористы приравняли поведение к самим психологическим процессам. Роботы демонстрируют поведение, но не имеют сознания и субъективных переживаний. Люди также проявляют определенное поведение — но как бы тщательно мы его ни изучали, само по себе физическое поведение не предоставляет свидетельств даже в пользу существования умственных реалий, которые мы все переживаем. Утверждать, что субъективные переживания можно свести к объективному поведению, — самая настоящая интеллектуальная бесчестность или пример глубокой помраченности.
К 1960-м годам академические психологи начали все более явно понимать ограничения подхода, который игнорировал умственные процессы. Новая сфера когнитивной психологии начала относиться к субъективным переживаниям более серьезно. Кроме того, со времен возникновения когнитивной нейронауки в последние десятилетия XX века много внимания стали уделять связанным с субъективным опытом процессам в мозге. Ученые добились большого прогресса в попытках определить те части и функции мозга, которые необходимы для зрения и других физических чувств, а также для конкретных умственных процессов, например памяти, эмоций и воображения. Это совершенно правомочный подход к косвенному изучению умственных переживаний — ведь он опирается на сильные стороны четырехсот лет научных исследований физической реальности. Однако подлинная природа самих умственных процессов остается столь же загадочной, как и прежде.
Каковы взаимоотношения между процессами в уме и в мозге — между нашими субъективными переживаниями и нашей физической «аппаратурой»? Можно ли считать эту связь сугубо причинно-следственной — в том смысле, что процессы в мозге порождают субъективный опыт, — или же ментальные и нейронные процессы вообще являются одним и тем же, только при взгляде изнутри и снаружи? Кристоф Кох, работающий над передовыми исследованиями нейронных коррелятов сознания, на эту тему отмечает: «Характер состояний мозга и феноменальных состояний представляется слишком различным, чтобы их можно было полностью свести друг к другу. Я подозреваю, что взаимоотношения между ними сложнее, чем обычно полагают. Сейчас лучше всего сохранять в этом вопросе открытость и сосредоточиться на опознании коррелятов сознания в мозге»[32]. Что совершенно естественно, Кох как профессиональный нейрофизиолог опирается на свои сильные стороны — в частности, на изучение мозга. Однако изучение одного только мозга не принесло нам никакой информации о подлинной природе субъективного опыта. При объективном наблюдении за состояниями мозга они не демонстрируют никаких признаков умственных состояний. При субъективном наблюдении за ментальными состояниями те не демонстрируют никаких признаков мозговой активности.
Многие нейрофизиологи убеждены, что умственные процессы появляются в мозге как его эмерджентные свойства. Эмерджентное свойство возникает на основе крупной конфигурации компонентов, но не присутствует ни в одной из самих частей. Так, одна молекула H2O комнатной температуры не будет жидкой, но большое скопление таких молекул демонстрирует качество
Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 82
