одержал Таль в первые годы своих триумфов, но и сейчас эта сторона его творчества не только не изучена, но даже еще и не разгадана по-настоящему».
Д. БРОНШТЕЙН
Но я-то не считала себя побежденной. Я оставалась прежней Салли Ландау – тогда я ощущала себя самостоятельной, гордой, популярной. Я оставалась сама собой с той лишь особенностью, что теперь рядом со мной был очень близкий мне человек, который в первую очередь понимал МЕНЯ. Мне важно было именно это, а не то, что он был гениальным шахматистом, без пяти минут чемпионом мира. Такой человек мог быть и инженером, и музыкантом. Социальный статус меня меньше всего интересовал.
А Миша искренне считал, что если ему хочется, напри- мер, есть, то и я должна умирать от голода. Если ему просто хочется пошататься по Риге, то непременно такое желание должна испытывать и я. Если он дает сеанс детям в шахматном клубе, то мне обязательно должно быть интересно присутствовать на этом сеансе. Такое невольное, но постоянное давление стало вызывать во мне чувство протеста…
– Ты пойми, пожалуйста, я не куколка! – сказала я ему однажды, не сдержавшись.
Миша удивленно взглянул на меня и ответил с обезору- живающей талевской улыбкой:
– Я знаю, что ты не куколка. Ты просто моя Салли…
И стала накатываться, то возникая, то исчезая, тень – мы стали ссориться. Как-то он приехал к моей ближайшей по- друге Инне Мандельштам и заявил ей, что я слишком много времени провожу у нее.
– Миша! – сказала я. – Я самостоятельный человек и провожу время с теми людьми, с какими пожелаю. И ты, со- гласись, не имеешь права устраивать скандал Инне!
– Не имею, – ответил Таль. – Я извинюсь перед ней. Но она отнимает у меня мою Салли…
Он извинился. Мир был восстановлен. Наша принадлежность друг другу оказалась сильнее принадлежности са- мим себе. Наверное, это и есть те самые сладкие муки, которые отличают любовь…
Но по гороскопу мы оба – стопроцентные “скорпионы”, и нетрудно себе представить, что это за наказание!.. Мы сно- ва поссорились – на этот раз по поводу того, что отказалась остаться с ним, а захотела выспаться одна, у себя в квартире, вернее, в квартире у Аманды Михайловны – моей хозяйки. Я была очень уставшей и хотела выспаться перед завтрашним утренним спектаклем… Во время вспышки той ужасной ссоры лицо его вдруг исказилось – стало не его, каким-то чужим и пугающим, будто в Мишу вселился демон. Он ударил меня и убежал… Когда мы спустя некоторое время, конечно же, опять помирились, он не смог логично объяснить свой поступок, из-за которого готов был провалиться сквозь землю. Он говорил, что в тот момент вдруг перестал владеть собой, что был абсолютно парализован и ударил меня помимо своей воли. И потом он сказал: “Если когда-нибудь я снова впаду в такое состояние, обними меня и поцелуй. Потому что я в твоей власти больше, чем в чьей-либо…”
Позднее в этом смысле я стала полной его заложницей. Но тема замужества еще не начала звучать в нашем дуэте. Во всяком случае, я мыслей таких по-прежнему не держала, Миша на эту тему со мной тоже не говорил.
Раза три мы расставались на более длительное время, до- вольно серьезно. Я в этом была уверена. Как-то в ресторане в компании друзей мы занялись “выяснением отношений”, в результате Миша злоупотребил коньяком до такой степе- ни, что наши знакомые с трудом уговорили водителя отвезти его домой. Это произвело на меня жуткое впечатление. Я никогда раньше не видела Мишу в таком состоянии. Мне опять показалось, что передо мной был не Миша, что опять в него вселился кто-то чужой. Через полтора месяца мы встретились, но никто из нас не сделал попытку вспомнить подробности происшедшего эпизода… Вообще, надо сказать, Таль и алкоголь – любимый конек не очень далеких, но беспредельно “раскованных” журналистов и некоторых из компании так называемых друзей Миши… Это – особый разговор.
Мне было непросто с Мишей, и я себя часто спрашивала: “Салли, что происходит? Где твоя независимость? Подозревать, ревновать, накидывать не тебя узду нет никаких оснований. Так в чем же дело? Почему после каждой очередной сцены ты уходишь, убеждая себя в том, что обратного хода с твоей стороны больше не будет, а через какой-то промежуток времени с радостью откликаешься на первый же примирительный звонок, жест, слово и летишь к нему навстречу, как ни в чем не бывало?”
И всякий раз я не могла дать себе вразумительного ответа ни на один из вопросов. Видимо, моя гордость не позволяла признаться в том, что я уже “ранена” Мишей… А может быть, я этого еще не понимала. Однако, так или иначе, но меня тянуло к нему, к его взгляду, которым он накалывал меня, как бабочку на булавку, к его незаурядности, к его парадоксальным высказываниям, к его голосу… И не только к голосу… И опять возникала, если можно применить такое словосочетание, безумная идиллия нежности и страстей, которая заканчивалась очередной, но, тем не менее, непредсказуемой ссорой.
Так, однажды утром после нежнейшей ночи он вдруг за- крыл дверь на ключ и сказал, что не отпустит меня на репетицию, что не хочет, чтобы я больше работала в театре. Когда я поняла, что Миша не шутит, резко сказала ему, что если он немедленно не выпустит меня, то это будет по-настоящему последним днем наших взаимоотношений, потому что для меня нет ничего важнее личной свободы и моей работы в театре. Я сказала с такой жесткостью и с такой уверенностью, что он покорно протянул мне ключ и произнес с какой-то отрешенностью в голосе: “Ты серьёзно?” “Аб-со-лют-но!” – отчеканила я. Тогда произошло нечто странное: он подошел к аптечке, достал оттуда горсть таблеток и сказал: “Если ты уйдешь, я выпью все эти таблетки, а если они не сработают, то выброшусь из окна”. Я подошла к нему, забрала таблетки и сказала очень сухо: “Если бы эта сцена произошла в моей квартире, то я бы тебя просто выставила”. На что он ответил: “Напряги свое актерское воображение и представь, что ты у себя в квартире”. И я ответила: “Тогда покинь ее и забудь навсегда мой адрес! А ключ я оставлю под половиком”. И он ушел. Я слышала, как он сбегал по лестнице, как хлопнула дверь в подъезде. Подошла к окну и увидела, что он остановил первую попавшуюся машину… Потом я поехала в театр и сказала себе,
