или Дзандзаро с Раньо, которые целыми днями переругивались по пустякам или швыряли камнями в птиц и белок, шаставших возле наших кладовых. Мне было скучно, холодно и хотелось приключений.
Однажды утром Игель решил самолично присматривать за мной. К счастью, компанию ему составил Смолах, который нравился мне больше остальных. Они заварили чай из сушеной коры и дикой мяты, и, глядя на струи холодного дождя, я решился задать вопрос, который давно мучил меня:
— Почему ты не разрешаешь мне выходить из лагеря вместе с другими?
— Боюсь, что ты сбежишь. И попытаешься вернуться туда, откуда мы тебя забрали. Но тебе нельзя этого делать, Энидэй. Ты теперь один из нас. — Игель отхлебнул чаю и уставился в какую-то далекую точку. Выдержав паузу, чтобы его слова дошли до меня, он продолжил: — С другой стороны, ты уже показал себя полноправным членом нашего клана. Ты всегда готов прийти на помощь: собираешь хворост, лущишь желуди и копаешь ямы для туалета, когда тебя попросят. Ты научился смирению и почтению. Я давно наблюдаю за тобой, Энидэй, со временем из тебя выйдет хороший подменыш.
Смолах посмотрел на угасавший костер и что-то сказал Игелю на их секретном языке — больше всего это походило на кашель. Игель задумался, помолчал, а потом что-то ответил, будто пожевал и плюнул. Меня всегда, что тогда, что сейчас, интересовало, как они принимают решения. Меж тем разговор закончился, и Игель вновь погрузился в изучение линии горизонта.
— Сегодня вечером, как только вернутся все остальные, ты, Лусхог и я совершим вылазку, — таинственным шепотом поведал мне Смолах. — Мы покажем тебе окрестности.
— И оденься потеплее, — буркнул Игель. — К вечеру похолодает.
И действительно, не успел он рта закрыть, как дождь превратился в мокрый снег, который повалил стеной, крупными хлопьями. Мы еще сидели у погасшего костра, когда, спасаясь от непогоды, вернулись наши товарищи. Зима часто приходит внезапно в этой части страны, но снегопады редко случаются раньше Рождества. И потому во время этого первого в году снегопада я впервые задумался, какое сегодня число. Уже Рождество? Или только прошел День благодарения, а может, и Хэллоуин еще не отмечали? Я вспомнил о своих родителях, которые, наверное, до сих пор ищут меня в лесу. Или они решили, что я умер. Мне стало их жалко и захотелось подать весточку, что я жив-здоров…
Мама, наверное, открывает сейчас коробки с елочными игрушками, развешивает по дому гирлянды и фонарики… На прошлое Рождество папа взял меня с собой в город выбирать елку, и сейчас ему, наверное, грустно от того, что никто не может ему помочь в этом важном деле… Я скучал даже по своим сестрам. Интересно, они научились уже ходить и разговаривать? А в Санта-Клауса они верят? А про меня вспоминают? Пытаются понять, куда я подевался?..
— Какой сегодня день? — спросил я у Лусхога, когда тот переоделся в сухое.
Он поднял вверх палец, пытаясь поймать ветер. Потом облизал его:
— Похоже на вторник.
— Нет, я имею в виду, какой день года? Какой месяц?
— Я не в курсе. Насколько я помню, такая погода характерна для конца ноября — начала декабря. Но память — сложная вещь, на нее нельзя полагаться, когда говорили» о времени или о погоде.
До Рождества, конечно, еще было далековато. Но я решил следить за временем и не собирался отказываться от праздников, хотя всем остальным было на них наплевать.
— Где бы мне раздобыть бумагу и карандаш?
Лусхог безуспешно пытался стянуть сапоги.
— Зачем тебе?
— Хочу сделать календарь.
— Календарь?! — изумился Лусхог. — Разве для этого нужны карандаш и бумага? Хочешь, я научу тебя определять время по солнцу и различать сезоны? Этого вполне достаточно, чтобы ориентироваться во времени.
— А если мне захочется нарисовать картинку или написать записку кому-нибудь?
Лусхог застегнул молнию на куртке:
— Писать? Кому? Мы уже забыли, как это делается. А некоторые и не знали. Рассказывать куда проще, чем доверять свои мысли каким-то временным носителям, типа листа бумаги. Ни к чему хорошему это не приведет.
— А если я просто люблю рисовать?!
Мы шагали в сторону Смолаха с Игелем, которые что-то горячо обсуждали.
— Рисовать?! Ты чё, художник, что ли? А ты знаешь, что раньше художники сами делали и бумагу, и перья, и краски?! Отличные кисточки получаются из меха или перьев.
— А чернила?
— Берешь уголь, плюешь на него, раз, раздавил, перемешал, вот тебе и чернила. Говорю тебе, они все так и делали, эти художники. А еще можно рисовать на камнях. Я тебя научу. И бумагу я тебе тоже достану. Но не сейчас.
Мы подошли к Игелю. Тот взял меня за плечи и, глядя прямо в глаза, сказал:
— Я доверяю тебе, Энидэй. Слушайся этих двоих.
Мы втроем двинулись в лес, и я обернулся, чтобы помахать на прощание оставшимся. Наши эльфы и феи сидели у костра, тесно прижавшись друг к другу, и снег укрывал их, словно пушистая шуба.
Я впервые покинул лагерь и не чуял ног от радости и воодушевления, но «эти двое» сдерживали мое любопытство. Они позволили мне идти впереди, но только до тех пор, пока я не вспугнул стайку голубей, которые счастливо избежали участи стать нашей добычей. Смолах не стал меня ругать, он просто приложил палец к губам, и я понял намек. Копируя их движения, я начал двигаться как они, и вскоре и мои шаги стали тише, чем шорох падавшего снега. Тишина имеет свои достоинства, обостряя чувства, особенно слух.
Как только где-нибудь вдалеке хрустела ветка, Смолах и Лусхог тут же поворачивали свои головы в направлении звука и пытались определить его причину. Они показывали мне то, что обычно скрыто от человеческих глаз: фазан выглядывает из кустов, наблюдая за нами, ворона бесшумно прыгает с ветки на ветку, енот посапывает в своем логове… Перед самым закатом мы вышли к реке. У берега воду уже прихватило льдом, и, прислушавшись, мы услышали, как он похрустывает от мороза. На реке шлепала лапами одинокая утка, а каждая снежинка, соприкасаясь с водой, издавала едва уловимое шипение. Дневной свет угасал, как уголек.
— Слушай, — Смолах задержал дыхание. — Вот, сейчас…
В ту же секунду снег снова сменился дождем, и капли его заколотили по опавшей листве, по камням — все отзывалось по-своему, — и зазвучала вечерняя симфония нашего мира. Мы ушли от реки и спрятались от воды под кронами вековых елей. Каждая иголка была облачена в прозрачный ледяной кожух. Лусхог вытащил из-за пазухи кожаный мешочек, болтавшийся у него шее на кожаном шнурке, достал откуда-то
