ней, сначала расширившись, а затем смягчившись так, как она редко замечала.
— Боги, Сорен, не беспокойся об этом. Я сделаю тебе новый набор, хорошо? Обещаю. Зимняя Ярмарка всё равно приближается.
— Он… принц, — вспышка золотых доспехов ожила в её памяти. — Увидела его первым… Подумала, что мы могли бы… поменять. За противоядие.
Он прижал руки к её торсу, но она больше этого не чувствовала, ещё один плохой знак. Его следующее проклятие было беспомощным, дрожащим, и он крепче сжал чётки.
— Ты пошла за Каллиасом? Сорен, ты не можешь просто… Ты должна была дождаться меня!
— Нет времени.
Она протянула одну руку, и он поймал её, переплёл свои окровавленные пальцы с её, наклонился ближе, другой рукой убрал слипшиеся от пота волосы с её лба, а потом снова прижал к ране.
— Ты, хотя бы, убила его?
— Нет.
Стыд расцвёл в её ноющей груди при этом обрывке воспоминания.
— Сбежал.
— Это прекрасно. Это прекрасно. Я уверен, что этот сукин сын… эй. Сорен. Сорен.
Он снова шлепнул её по лицу, его голос становился всё громче и громче, но её голова начала казаться тяжелой, как один из мешков с зерном, которые они разбивали в тренировочных залах казармы, а её руки… Она вообще не чувствовала своих рук.
— Я собираюсь отвезти тебя домой, хорошо, умница? — он сделал паузу, как будто ожидая ответа, затем повторил: — Эй, умница, я с тобой разговариваю. Я собираюсь отвезти тебя домой. Скажи мне, что ты меня слышишь!
Ты слышишь меня, умница?
Я слышу тебя, осёл.
Это была их версия ласковых прозвищ, которые одновременно служили кодом для «я в порядке, а ты?». Вызов и отклик, вопрос и ответ. Но у неё не было сил говорить.
Он пошевелился, как будто собирался встать, и паника пронзила тёплую дымку, медленно затмевающую её мысли. Он уходил? Он не мог уйти. Она должна была сказать ему, должна была заставить его остаться…
Боги, она не хотела делать свой последний вздох в одиночестве.
Только не снова. Бессмысленная мысль пробилась сквозь туман. Не дай мне снова умереть в одиночестве.
Затем он появился снова, тенью нависнув над ней. Он ладонью обхватил её щеку, его голос был нежным, несмотря на разочарование, исказившее его расплывчатое лицо.
— Я не могу перенести тебя в таком состоянии на руках. Я собираюсь позвать врача и вернуться обратно, хорошо? Мне нужно, чтобы ты продержалась, пока я не вернусь. Ты помнишь, как это делается?
Она пошевелила губами, но не издала ни звука.
Его хватка на ней усилилась.
— Ты ставишь себя на якорь. Найди свой якорь и держись. Скажи мне, когда он у тебя будет.
Она не могла. Её голова начала опускаться….
— Сорен!
Он поймал её и заставил посмотреть на него, его голос дрогнул, когда он провёл большими пальцами по её щекам.
— Давай, скажи мне, когда он у тебя будет.
Она кивнула, едва заметно опустив подбородок.
Он смахнул случайную слезу с её щеки, его губы дрожали, когда он попытался и не смог ухмыльнуться.
— Это было слишком быстро. Скажи мне, что это такое, или я тебе не поверю.
Заставьте их говорить. Их всех учили, что нужно делать, чтобы раненые продолжали сражаться. Она и не подозревала, что это так раздражает. Так тяжело.
Вспышка рыжих волос, которые не были её собственными. Мальчишеские голоса выкрикивают её имя, руки хватают её и перекидывают через плечо, а она визжала от восторга.
— Летняя ярмарка.
Боги, это был её голос? Похоже, она уже была на полпути к тому, чтобы стать призраком.
— Я… мне шесть. Мои братья играют со мной в прятки.
Он выдохнул и кивнул, наклоняясь, чтобы запечатлеть последний страстный поцелуй на её лбу.
— Держись за воспоминание. Я сейчас вернусь.
Он не вернётся вовремя. Она знала это. Он, вероятно, тоже так думал.
— Не надо.
В свете костра выражение его лица было измученным, лицо в полосах сажи, щетина запеклась от крови из открытой раны на щеке. Старый бог, потерянный мальчик, плакальщик, который слишком поздно пришёл на погребальный костер.
Красивый.
Он сжал её руки, затем позволил им упасть.
— Я сейчас вернусь.
Она не могла этого сделать. Она не могла позволить ему уйти, не могла умереть холодной, потерянной и одинокой.
— Элиас. Не уходи.
Но он уже исчез, его тень сменилась звёздами, тысячами и тысячами сверкающих полос, натянутых по небу, как занавески на каркасе кровати, как волны, выбрасываемые на берег из разбитых раковин.
Волны. Ракушки. Вещи, о которых она читала только в сборниках рассказов, но здесь, в этом промежутке между жизнью и смертью, она могла представить их: мерцающие цветные кусочки, усеивающие береговую линию, вода, живущая собственной жизнью, набрасывающаяся на сушу, пожирая всё на своём пути, прежде чем отступить обратно в глубины.
Был ли океан Атласа таким же огромным, как небо Никс? Должна была быть причина, по которой они практически поклонялись ему, почему проводили так много своей жизни в воде.
Изнеможение, холодное, тёмное и окончательное, охватило её тело. Поселилось в её мышцах. Отяжелило её веки.
Так что это был её великий конец, её последнее прощание. Мерцание далёких, непочтительных звёзд. Внезапная, странная, инстинктивная тоска по морю, которого она никогда не видела.
На мгновение, всего на одно, она могла бы поклясться, что почувствовала запах соли и влаги и морской воды. Снег, зажатый в её кулаке, мог бы на ощупь походить на песок, если бы она поверила в это достаточно сильно, если бы она притворилась…
«Океан никогда не покидает нас, ты знаешь, — сказал голос, который она помнила только во сне. — Он проникает в твою кровь. Люди становятся зависимыми от солёной воды».
«Но что, если они пойдут куда-нибудь ещё, папа? Что, если там нет океана?»
«Он следует за ними. Однажды попробовав океан, ты никогда не сможешь его забыть. Ты будешь скучать по нему вечно».
А потом тьма унесла её прочь.
ГЛАВА 5
ЭЛИАС
Элиас Лоч произнёс бесчисленное количество молитв за последние десять лет.
С того момента, как он перешагнул порог церкви, где жрица Кендра основала свою школу, и сделал первый вдох пыльного, разгорячённого воздуха, он понял одно: ему суждено служить своей богине любым доступным ему способом. Даже когда его глаза горели и слезились, полуослеплённые калейдоскопом цветов из витражей, возвышавшихся над ним, он с дрожью от осознания своей правоты понял, что находится именно там, где ему и место.
Его первая настоящая молитва, которая была полностью его собственной, а не цитатой из маленькой священной
