Боком отчаянно пыхтели. И пару раз останавливались для передышки. А этому ну хоть бы что! Плывет в ночи (а мы же в черном, нас не видно), плечами широкими закрепился между перекладин, на груди — мешок с охрипшим от судьбы котом, а по камням волочится зажатая за шею в руке хохлатая однометка. Дохлая давно. Скорей всего, тот самый Феникс, двухкратный победитель. И чем он Кишу так не угодил? Ведь, если раба сбежавшего искать в Оломе возможно лишь таясь, то птицу эту знаменитую… На всех столбах писать, орать на площадях, во все дома заглядывать и чахлые сараи.
Эпопея птичья закончилась для нас так же неожиданно, как началась — хохлатика упёр освобожденный из плененья кот. Видно, не надеясь на мою сметану, посчитал и это извиненьем. А ничего себе получилось извиненье, увесистое. И остается лишь «приятного аппетита» вору пожелать. И чтоб до последнего пера сожрал!
А вот с самим убийцей птичьим было все сложнее. Уже чуть позже и дав себе подумать, я прекрасно поняла, что будущее после освобождения Киша видела удачливо-лазурным: я рассказала о своей беде, мужчина радостно кивнул и мы помчались вдаль. Правда в какую, смазано и неизвестно. Я заблуждалась? Безусловно. Но, и соглашаться с няней и варом Рийком сердцу вопреки было гнетуще тяжело… Однако лишь в мгновения первые. И до того, как Киш очнулся.
Он возлежал на закинутом покрывалом длинном ларе (настоящем ларе, а не гробе!) словно пресыщенный дарами жизни инжедейский падишах. Опершись на локоть, и с выражением на смугло-щетинистой физиономии крайне задумчивым. Мол, «полежать еще или в бассейн нырнуть?»… Хотя туда б не помешало — глаз и скула подбиты, хвост в соломе, а на рубахе грандиозная дыра. И она прямо на его груд…
— Ну и как? — лишь боги ведают, как я не прыгнула до балок потолка от этого глухого и хриплого мужского голоса. Киш же продолжил, хмуро сдвинув брови. — А я тебя узнал.
Конечно! Я ж та самая «пустоголовая бесбехова вдова». Хотя… ну и, подумаешь! Главное, чтобы согласился.
— Кхм-м… Память у вас отличная, вар Киш.
— Ага, — скривился тот. — Кошечка Эльза, — произнес так вкрадчиво, что я ненароком замерла и, вдруг, добавил. — Уж больно ты умела. Хотя к чему были подобные явленья?
— Жизнь заставила, — вздохнула я.
И уже рот открыла, чтоб подробности все жизненные заново озвучить, когда мужчина мрачно усмехнулся:
— Ну надо же! Какая жизнь. Насыщенная.
— Угу, — кивнула я.
— Развеселая.
— Конечно.
— И опасная.
— Еще бы! А вы меня опять послушать не хотите?
— А зачем? — не меняя позы, приглашающе широко взмахнул рукою Киш. — Иди сюда! Продолжим с начатого.
— Что?!
— А что? Или за подобное не заплатили?
— Да к бесу! К черту в самый жар горы Зиндух идите!
— Да рад бы, но! — прокричал этот мужлан и дернул правою ногой.
После веселого бряцанья его цепи я на самом вдохе словно поперхнулась. Замолкла сразу. И будто в первый раз вот здесь на этом месте огляделась медленно по сторонам. Полуподвал-кладовка в нашем доме. Довольно большая и светлая от окон зарешеченных и на одном из них конец с кольцом цепи. Второй ведет к ноге лежащего на ларе с крупами мужчины. И как же нянюшка недавно спорила с варом Рийком именно за эту цепь? «Да она новенькая! Ты зачем ее сняла с колодца?»… С колодца цепь. И как же я дошла до жизни то такой?
— Вы… — покачнулась и присела на высокий короб сбоку. — простите. И, пожалуйста, послушайте меня. Наконец, послушайте меня.
И я ему подробно все свои перипетии описала. Начиная от письма, полученного еще в столице нашей, Ватсе, и заканчивая вчерашней ночью под чадрой. Киш слушал молча. Сначала мне было достаточно и этого — пусть он бы просто слушал. А уж потом, воодушевившись этой тишиной, я стала мнительно приглядываться к мимике мужской. И… лучше б этого не делала. Он раз один лишь мимолетно удивился. Когда услышал имя: «Эдвар Рой». И почему мне мысль эта в голову ненормальная пришла? Не то, чтобы «пришла», подкосила собою осознание грядущего момента. Иначе не назвать мой следующий порыв — мужчина, хмыкнув, для ответа открывает рот, а я в этот момент произношу:
— Морте де-конта. Силой данного проклятья заклинаю тебя, Кишмаил, на иссушение его полнейшим подчиненьем. Ты подчиняешься мне полностью и обязан выполнить условие мое. Иначе… смерть.
А дальше крик и ругательства мужские, звон цепи, грохот от решетки, вылетевшей из окна, и он, стоящий рядом, как скала:
— Пустоголовая. Какая же ты… Ты хоть понимаешь, что наделала?!
— Угу… Но, получилось. Я жива. А ты теперь…
— Я вижу, — сказал, как будто выплюнул, и опустил от глаз свою, с браслетом клятвенного подчиненья руку.
ГЛАВА 11
Город Олом,
Серединная слобода,
фамильное владение Лангеронов.
Много лет назад жил в солнечном омадийском городке Шойде один ушлый лавочник, торговавший старинными украшениями. Когда же выяснилось, что «поставщиками товара» у него разрытые на заброшенных кладбищах богатые упокойники, произошло большое несчастье. С лавочником. Ибо местный жрец культа Груна проклял его проклятием Морте де-конта с эффектом немедленного умерщвленья. Потом обтер руки и вернулся в свой холодный в любую жару пещерный храм.
Столичная юная вара, прекрасная формами и лицом, три года назад ославилась на всю Портовую слободу. Честь ее запятнал моряк, а потом шел по улице прочь, втянув уши в шею, и слушал, как несчастная бежит вослед, крича проклятье, вынуждающее немедля жениться. Дело закончилось тем, что вара споткнулась, упала и прикусила язык. Однако, местные почтенные жительницы долго еще обсуждали: как же несчастной неописуемо повезло. Потому что Морте де-конта, закон божественного возмездия, откликается лишь взывающим ему омадийцам по крови, которой у нашей вары нет ни на шейк.
В прибрежном городе Пейсилинь лет двадцать тому назад был случай — местный лекарь не спас любимую матушку одного уважаемого горожанина. Но когда вслед ему понеслось проклятие Морте де-конта, он даже не обернулся. Так и брёл со своим саквояжем, расстроенный трагичным исходом. Однако, рухнул прямо с балкона в розы тот самый уважаемый горожанин, который проклятие запустил. Сразу замертво рухнул, потому что божественное возмездие отвечает лишь чистым человеческим душам, незапятнанным тяжким грехом…
Все эти душещипательные истории я выслушивала сейчас от гневной нянюшки в совершенном молчании. Просто сидела за обеденным столом, уткнувшись носом в опустевшую давно пиалу.
— Пекки тебе подлить?
Вот же, с-сволочь. Кишмаил, в отличие от меня, чувствовал себя превосходно. То же мне, «жертва проклятья». Уже отмытая и переодетая.
