который тут стоит, я точно не пойду стучаться. Откуда мне знать, что за люди там живут, способны ли они схватить и оставить у себя чужого ребенка…
Я незаметно прошмыгиваю через двор и перехожу на другую сторону улицы. Тут совсем никого. Есть дома, правда все одинаковые: большие, белые и полуразрушенные. Стоят они не вплотную, между ними расстояние. Иду я не прямо по улице, а по канаве вдоль нее, и когда время от времени мимо пролетает машина, я, прячась, падаю в грязь.
Понятия не имею, где я и куда иду. Насколько помню, я тут никогда не была. Не знаю, где именно находится дом, в котором дяденька с тетенькой меня держали, не знаю, как он выглядит снаружи. Вчера, убегая, я заплутала, и теперь мне ни за что не найти дорогу обратно, а значит, дяденька с тетенькой могут оказаться в любом из этих домов, значит, Гус может оказаться в любом из них, и сарай, в котором я ночевала, тоже запросто может оказаться их.
Я переживаю за Гуса, но что делать, ума не приложу. Ясно, что сначала мне нужно спастись самой, а уже после спасти его. Правда, от этой мысли внутри все переворачивается. Совестно как-то бросать Гуса, хотя понимаю, что вернись я к дяденьке с тетенькой — нам с ним обоим крышка.
По пути я стараюсь запоминать то, что вокруг. Раз я собираюсь потом найти дорогу обратно, надо все хорошенько запомнить — коричневый заваливающийся забор по пояс высотой; вон те торчащие невдалеке дымовые трубы; старые дома с облупленными стенами. По одну сторону дороги — деревья, а вот по другую — поле с урожаем. Я подбегаю к нему и, сорвав початок кукурузы, приседаю. Не помню, когда последний раз ела, и тем более не помню, когда ела что-то кроме тетенькиной жижи. Кукуруза сырая, твердая, но плевать — я так сильно хочу есть, что съела бы и грязь, если б ничего другого не было.
Доев, я встаю. Усталость валит меня с ног, однако спать времени нет. Я тащусь вдоль края кукурузного поля, которое немножко меня скрывает. Передвигать ноги по мягкой после дождя земле очень нелегко, и вскоре они почти целиком перемазаны грязью.
Солнце поднимается все выше, подсушивая лужи. Оно согревает так, что становится уже не холодно, а жарко. Поле понемногу исчезает, то тут, то там появляются деревья, и вскоре я уже топаю по лесу. Деревья, как и кукурузные стебли, тоже меня хорошо прячут; правда, невдалеке слышно улицу, шум машин. В лесу натыкаюсь на ручеек и останавливаюсь попить. Брызгаю себе на лицо, чтобы охладиться, смываю засохшую кровь, тру водой руки. Приятно, только шрамы никакой водой не смыть.
Солнце делается совсем жарким, режет глаза, и я гляжу в землю, потому что поднимаю взгляд — и сразу очень больно. Глаза у меня к солнцу не привыкли.
Не замечаю, что по лесу ко мне идут женщина с девочкой и собакой. Первой меня видит собака, и на ее лай я резко оборачиваюсь с мыслью бежать. В ногах неожиданно появляются силы, и я почти срываюсь с места.
Но собачка маленькая, беленькая и не лает, а скорее тявкает. Язык набок, хвостик виляет так, будто она рада меня видеть больше всех на свете. Девочка говорит: «Привет!» Раз сто это слово повторяет, будто только его выучила и теперь испытывает на деле. Я немного успокаиваюсь и никуда не убегаю, ведь девочка с собачкой мне страшно рады.
Женщина, разинув рот, глядит на меня круглыми глазами, тянет за поводок собачку, чтобы та не рвалась. Вдруг поводок выскальзывает, и собачка несется ко мне. Я сперва вздрагиваю, ведь уже очень давно не видела собак, и тут она на меня прыгает, облизывает, писается…
— Это Коди, — говорит женщина добрым голосом. — Не бойся, он тебя не обидит. Просто Коди всегда очень радуется новым знакомым, — объясняет она и подходит к поводку, но не подбирает, потому что песик ласковый и я уже совсем его не боюсь.
Женщина глядит на меня каким-то странным взглядом. Понятия не имею, как я вообще выгляжу. Вижу руки, ноги, живот, волосы тоже, потому что длинные, но только те, что свисают, а как уж там на голове — не знаю. Волосы у меня, пока я была в доме дяденьки с тетенькой, почему-то клочками выпадали.
— Ты недавно сюда приехала? — спрашивает женщина, ведь раньше-то она меня тут не видела.
Я качаю головой. Женщина опускает взгляд на мои босые окровавленные ноги. По ним очень быстро бежит струйка крови, коленки на штанах тоже в крови, а сама я уже много недель не умывалась. Дыхание и подмышки у меня вонючие, так что я прижимаю к себе руки, чтобы женщина не почувствовала запах. Девочка тем временем все продолжает говорить «привет».
— Ты ранена? — спрашивает женщина и сама отвечает на свой вопрос, ведь и так все прекрасно видно: — Ну конечно ранена! Вон, вся в крови. — И показывает на мои ступни и колени. — Здесь и здесь… Сколько тебе лет? — Я не отвечаю, и тогда женщина начинает гадать: — Одиннадцать? Двенадцать? Четырнадцать?
Я киваю, потому что сама не представляю, сколько мне — может, четырнадцать.
И стоять, и шагать очень больно, потому что ступни все разодраны, ноги устали, живот ноет.
Женщина не сводит с меня глаз. У нее золотые, прямо как солнце, волосы. Она улыбается мне, хотя видно, что улыбка не настоящая, веселая, а тревожная. Женщина не знает, что и думать обо мне, разглядывает теперь не мое лицо, а руки, ладони, коленки, ступни.
— Ты потерялась, милая? — спрашивает она, снова глядя мне в глаза. Мне нравится ее голос — ласковый, добрый. Я ничего не говорю, и тогда она задает другой вопрос: — Ты живешь где-то неподалеку?
Я пожимаю плечами и открываю рот, чтобы ответить, но слова выдавить получается с трудом, приходится несколько раз начинать по новой.
— Не знаю, мэм, — произношу я наконец, ведь действительно не представляю, где я живу. Знаю только, что дом голубого цвета, но найти его в жизни бы не смогла.
— Милая, не нужно звать меня «мэм», — говорит женщина. — Зови меня просто Энни.
Так, конечно же, нельзя, ведь если не говорить «мэм», то либо побьют, либо будут морить голодом.
— Ты, похоже, и правда потерялась… Что с тобой случилось? — спрашивает женщина про шрамы у меня на руках.
Я просто стою и молча гляжу на нее, а в глазах уже собираются слезы.
— Давай я позвоню твоим
