class="p1">Похоже, в этом я тебя убедила. И когда, спустя долгое время, после нашего окончательного расставания, ты узнал, что мы стали соседями — ты подумал, что я переехала ради тебя, чтобы дышать с тобой одним воздухом и проходить мимо твоего дома — я ведь даже не настаивала на встрече. А я… жила с другим, очень любимым — мужчиной, и так же смотрела ему в глаза, и мы много смеялись … особенно над тобой.
Спасибо, что ты есть. Ты — мое личное кольцо Соломона. Теперь я знаю, что и моя последняя любовь — вовсе не последняя. Настанет весна, или осень, и я посмотрю с той же невозможной нежностью на другого — любимого человека.
Смерть матери
Я вошла в прихожую. Дверь в тесный туалет была открыта. Мать, точнее ее тело, сидело в пижаме, на полу рядом с унитазом, одна рука лежала на унитазе, как будто слегка обнимая его, голова была запрокинута вбок.
«И ни скорая ни милиция и не подумала ее достать оттуда», — констатировала я, посмотрев на отца — он уже плохо ходил и явно был не в силах вытащить тело.
В квартиру вошла тетя, сестра отца — она практически единственная была вхожа к моей нелюдимой «родовой» семье. Мы решили вытащить тело вдвоем, труповозка могла приехать и через несколько часов. «Да и некрасиво, неэстетичная смерть, Нике (так я называла мать с детства) все вот это вот явно не нравится», — подумала я. Мать умирала долго, мучительно и неприятно, а тут еще такая развязка…
Мы с тетей взяли тело матери с двух сторон и стали перетаскивать его на простыню, расстеленную в коридоре. Тело было тяжелым, ноги, за которые я держалась — уже прохладные. Ногти на ногах сильно отрасли. Я помнила эти ноги еще с тех давних пор, когда она любила носить открытые босоножки на высоких каблуках. С трудом удалось перетащить тело на простыню. Потом за края простыни мы перетянули мать в комнату и накрыли одеялом. Тетка завязала ей косынку под подбородком, чтобы не открывался рот и закрыла глаза.
Потом мы сходили за водкой. Сели на кухне ужинать и пить — втроем. Из морга еще не приезжали.
Надо было озвучить главное.
«Я по кладбищам не хожу и ходить не буду. Это плохое место. А кроме меня — уже некому. И я знаю и чувствую, что лучший способ отпустить душу от тела — тело сжечь и прах развеять, точнее отправить в реку. И сделать это надо на любимых местах ее юности, про которые она всю жизнь вспоминала — на канале Грибоедова. Ей и нам так будет легче, да и это красиво — такую смерть надо завершить легким и прекрасным», — сказала я. Думала, возражать будут — бабушку, их мать — хоронили «по правилам». Но нет. Отец сам говорил, что «развеяться» хочет, хотя раньше я считала это злой шуткой. И тетя, основная забота о дальнейшем ложилась и на нее, — тоже не возражала, ей так было легче.
Прощались с матерью в морге. Приехал и любимый племянник матери. Все были спокойны и рассудительны. Загримированная мать выглядела чужой востроносой старушкой. Цветы: розовые лилии, белые розы и красные гвоздики, мы их красиво положили в гроб, туда же — бусики, которые я привезла матери с Бали.
Подумалось — как только я отпустила все, связанное с матерью (а это было очень сложно), и она вскорости ушла… Но я еще успела в последние месяцы ее жизни покупать ей цветы и приносить книги.
Около шести утра на канале Грибоедова было не по-майски холодно и ветряно. Прах был в черном полиэтиленовом тяжелом пакете. Мы шли с тетей вдоль канала, выбирая нужный спуск — вода поднялась высоко, ветер завывал — казалось, начнется наводнение. На канале было безлюдно… На спуске напротив школы матери — я высыпала прах в воду. Ветер нам не помешал, хотя часть праха осталась на ступеньках, уходящих под воду. Но я понимала — река унесет, и что я все сделала так, как было нужно.
У Сенной зашли в Шаверму выпить кофе — остальные заведения были еще закрыты.
Тетя сказала, что хочет развеяться в Стрельне. «Похоже, я всех убедила-таки в серьёзности своих намерений по развеиванию», — сказала я на правах единственной родственницы.
Потом я долго шла пешком по холодному утреннему Петербургу. Впереди было много дел.
Если перевести на язык человеческий…
Я его называю "мой духовный друг". Мы познакомились в мирное доковидное время, в общей компании, за границей. Тогда он был воцерквленным православным, я же каждодневно практиковала Кундалини йогу и по утрам читала сикхские мантры из Джапджи Сахиб. Кстати, это был первый человек "в православии", который не предал меня за это анафеме. "Я вижу в тебе свет" — сказал он.
Его "тогдашняя" жизнь со стороны казалась примером для подражания, моя же вполне подходила, чтобы пугать романтичных барышень.
Но мне иногда было необходимо с ним поговорить, хотя лично мы виделись несколько раз в жизни. В этом году эта необходимость стала возникать всё чаще. "Это единственный человек, который меня понимает", — отмахивалась я от всех остальных.
Сейчас мы оказались в схожей точке пространства. По-старому было уже невозможно. По-новому — не известно как.
Мы сели за белый столик в закутке первого же кафе. Я говорила все подряд, он слушал. В какой-то момент он начал смотреть мне прямо в глаза. Не сразу, но я приняла взгляд, хотя было очень некомфортно, при таком контакте не было границ, это было… интимнее, чем секс.
Но я решила поиграть в это по-серьёзному. Я разрешила контакту взглядов стать настоящим.
Сначала было всё довольно ровно, но вскоре из глаз моего друга пошла энергия иная, сильная, незнакомая мне…а его зрачки стали походить на маленькие жесткие точки. Приходили образы — ветра, пустыни, горы… И этот поток энергии, казалось, стал сильнее, чем я хотела и могла бы его принять. Но я разрешила себе этот опыт и стала принимать и находить в себе ответную энергию, чтобы этот поток преобразовать и вернуть обратно. Почему-то пришло слово "Валькирия"…а потом я перестала что-то делать и … поток стал мягче. Мне не надо было с ним больше состязаться, только просто расслабиться, принимать и передавать энергию, как она идёт.
Иногда я "включалась в мир". Вот ушли последние посетители кафе. Девушка бармен вышла на улицу, хлопнув дверью. И вновь,
