двойными ставнями), дверь с тамбуром. Еще с мужиками я все же сделал какое-то подобие крыши над фундаментом, так что в подвале появилось приличное место для хранения собранного урожая. Хороший мужик этот Пустовойт, из пары стаканов его семечек получилось двадцать пять больших ведер урожая. Если считать все народонаселение Павловки, то не очень-то и дофига, но за лето бабы грибов насушили немеряно, опять же репу какую-то они сами посеяли, а уж сколько выросло тыкв! Не сказать, что тыквы я любил, но с голодухи и не такое сожрешь.
Так что по всему выходило, что зимой мне будет сытно и относительно комфортно — но с комфортом все же не сложилось, особенно с духовным. Аким попросил меня попа пригласить, чтобы обвенчать его с бабой по имени Марфа. Так как у меня знакомых попов не водилось, я отправил его с этим вопросом к соседу, и спустя где-то неделю тот сам приехал вместе с искомым служителем культа. И я случайно услышал, что он попику говорил:
— Кузнец у меня неплохой, только малость на голову скорбный. Мнит себя барином, хорошо еще что о сем никто, кроме приставленных к нему крестьян, и не знает. Мне же блажь его не мешает, работу делает — и довольно, а мужики… им велено его так барином и величать дабы он работать продолжал.
Вот это птичка обломинго и чирикнула! Хотя ведь у меня бумага есть… то есть она у отставного поручика в доме и осталась на сохранение…
Ну да, время от времени я мелкую кузнечную работу и для мужиков из Свиньино делал, но ведь исключительно по доброте душевной — а сосед, гад такой, меня уже в свои крепостные записал?! И ведь я с этим и поделать ничего не могу… ну, почти. Наверное, все же что-то, да могу, вот только что?
Завязка
Вторая, и это не баг, а фича: завязок должно быть минимум две. У Энциклопедия русской жизни Онегина завязки две: знакомство с Ленским и знакомство с Татьяной. У шапки — тоже две завязки, потому что одной маловато будет. А чем мы хуже если не Пушкина, то хотя бы шапки? Так что завязывать будем уже всерьез.
Долгими октябрьскими вечерами я сидел в избушке кузнеца и размышлял над своею горькою судьбинушкою. В избушке сидел потому что выяснилось, что построенные мною хоромы не так хороши, как мне представлялось: печка грела хреново (то есть сама по себе — хорошо, но на две больших комнаты ее явно не хватало), да и сиденье в темноте раздражает. Стекол-то в окнах не было, и, чтобы не околеть от холода, приходилось окна держать закрытыми. В смысле, двойные ставни закрытыми держать, но через них все равно почему-то изрядно дуло. Однако бабы дважды в день все равно в хоромах топили, ведь нельзя допустить, чтобы подвал замерз: там хранилась ценнейшая картошка (которую на еду я тратить пока не стал) и разный другой продукт.
С голоду зимой я умереть уже не боялся, хотя полученные после расчетов суточные рационы и вызывали некоторое уныние. Они совсем бы уж уныло выглядели, но в самом конце октября, когда ночью температура падала ниже нуля (что доказывал ледок на лужах), Авдей умудрился в лесу завалить целого лося. Ну не то чтобы очень огромного, все же скорее лосенка — однако достаточно большого для того, чтобы к суточному рациону на зимний стойловый период добавить мяска примерно так по килограмму. На всех по килограмму в день, не на одного — но и это уже сильно радовало.
Еще меня радовало то, что бабы решили, хотя и очень своеобразно, обо мне позаботиться. В плане выживания в студеную зимнюю пору. Еще осенью старшая из баб, Фёкла, робко поинтересовалась, а не могу ли я бабам иголку отковать швейную. Фёклу мне Александр Григорьевич отдал потому что как раз зимой ее единственного сына он оженил и осталась баба «одинокой бобылкой» — то есть пользы от нее мало, хотя и подушный налог за нее платить не требовалось. Но требовалось кормить, а раз сын её уже кормить не мог… Честно говоря, я думал что Фёкле уже сильно лет за сорок, а оказалось всего двадцать восемь. В общем, из пружин замков французских ружей я иголок наковал больше двух десятков. А бабы часть, причем большую, ловко поменяли где-то в соседних деревнях на материю (то есть на полотно, сотканное тамошними бабами из матёрки), а к зиме сшили мне зимнюю одежку. Не тулуп, а что-то вроде пуховика или длинной телогрейки, набитой пухом из рогоза. Правда воротник меховой они пришили, еще и меховой капюшон и обшлага, из заячьих шкур, так что пальтишко не самым «мужицким» по фасону вышло. И теплым, хотя и тяжелым. Очень тяжелым — но теплым. Так что и с одежкой на зиму мне повезло, что очень меня радовало.
Не радовало то, что из посуды на всю кодлу так и оставался единственный горшок объемом литра на четыре. Ну я и постарался: набрал глины, добавил песочку процентов десять (читал я в юности о таком рецепте), даже сколотил некое подобие гончарного круга — и налепил разных мисок, кружек и крынок. Причем даже не забыл все это творчество тщательно выгладить щепочками, чтобы посуда получилась лощеной. Аккуратно все высушил, выкопал правильную ямку, слепленное в нее вперемешку с углем сложил — то есть все по правилам сделал. И даже трубку глиняную в ямку провел, чтобы воздух в нее мехами качать для повышения температуры. А потом свою керамическую печку запалил и стал ждать положительного результата.
Самым трудным в деле производства керамической посуды было ожидание того момента, когда печка остынет. Потому что эта зараза остывала почти неделю! Но зато потом все стало просто: всю полопавшуюся в печке посуду я просто выкинул, а ту, что осталась невредимой, постарался отмыть от налипшей золы и копоти. А оставшейся после этих процедур «японистую» керамическую ложку я потом использовал для поедания того, что бабы сготовят.
Алёна, увидев столь скромные результаты моих трудов, поинтересовалась, а что, собственно, я хотел получить. И, выслушав ответ, глубоко вздохнула — как обычно вздыхала Витькина мать, Вера Сергеевна, когда тот жаловался ей на какие-то проблемы на работе. Наверное, у всех женщин такие вздохи заложены в генетическом коде. А дня через четыре притащила с десяток разнообразных мисок и еще один варочный горшок.
— Интересно, когда ты все это сделать-то успела? — удивился
