выражениях, словно забыв родной язык. Судя по всему, основную мысль мне удалось донести, не сказав ни слова. Одно моё пробуждение стоило для родителей очень много. Глубокое чувство горя отражённое на лице мамы сменила неправдоподобная натянутая улыбка. Они всё говорили, порой бросая короткие фразы друг другу, мать всё хотела дотронуться до меня, но не решалась, словно боялась разбить дорогой сосуд. Не бойся мам, больше уже разбивать нечего.
В палату семенящей походкой вошла Лерка, с фальшивой улыбкой достойной профессионального официанта, она залепетала что-то ободряющее. Отец дрожащей рукой пожал толстую ладонь Лерки. Мать засуетилась и достала из сумки конверт. После короткой комедии разыгранной Леркой, конверт всё-таки опустился в широкий карман больничного халата, и моя сиделка откланялась. Оставшись одни, родители стали разговаривать между собой. Напряжение, которое ещё недавно заполняло буквально каждый сантиметр пространства палаты, стало покидать её, взбираясь по ярким лучам холодного осеннего солнца. Я посмотрел в окно, в котором виднелось голубое небо, испещрённое голыми ветвями деревьев, и осознал весь ужас происходящего. Я вспомнил. Во время моего первого знакомства с Леркой и молоденькой медсестрой, на этих вот ветвях были зелёные листья. «Сколько же я здесь лежу?
Остаётся лишь надеяться на то что это осень того же года». Шум в голове стихал, и я уже мог слышать, что говорят родители. Отец, держа маму за руки, радостным тоном успокаивал её.
– Лерочка говорит, что Боря сможет ходить. Максимум полгода Маша. Это не много когда знаешь, что теперь всё будет хорошо.
«Лерочка!? Полгода!? Да что здесь происходит!?». У меня разболелась голова, я закрыл глаза и попытался забыться. Но, истосковавшиеся по хаотичному бегу, мысли роились в голове, как отдохнувшая после тихого часа детвора. «Почему полгода? Почему организм не регенерируется? Я же Арментарий! Как долго я был в коме?».
«Из какого бреда я вынырнул в реальность?»
«Какая, на хрен, Лерочка!?»
* * *
Уже полчаса я наблюдал за канарейкой, сидящей на ветвях дерева на фоне капризного небосвода, небольшая часть которого была открыта для моего взора, обрезанная створками окна. Птичка покачивалась и периодически взъерошивала оперение клювом. Нет, я не хотел стать птицей, но яростная зависть к ней мучила много сильнее боли.
Два месяца обездвиженный гипсом, я страдал от своего бессилия и ничтожности. Желание поправиться, деформированное чувством безнадёжности, переросло в мечту – мечту покинуть больное тело, взвиться к облакам и хоть на миг ощутить себя свободным. Я не был в силах мечтать о чём-либо другом. Гипс снимут только через месяц, это слишком долгий срок.
В углу комнаты трещал маленький чёрно-белый телевизор принесённый отцом. Совковый гаджет ловил только один местный канал и уже через пару недель надоел мне невероятно. Но других развлечений у меня не было.
Я услышал знакомый мотив, оповещающий о начале утренних новостей. Эту передачу я не пропускал ни разу за всё время моего заточения в больном теле. Как-никак, а каждый день что-то новенькое. Сфокусировав зрение на изображении, я вслушался. Показ новостей, как обычно, начинался с короткой сводки, сообщающей о том, что будет показано далее более детально. Из сводки я узнал, что наш бесполезный президент, руководствуясь абсолютно абстрактными задачами, посетил Францию, так же я узнал, что министерство финансов снова повышает налоги и партия, победившая на голосовании, в очередной раз осела в оппозиции. Однако четвёртая новость всё-таки заинтересовала меня. Мне показалось, что на экране возникли уже доселе встречавшиеся мне лица. Терпеливо прослушав политическую заумь, я дождался криминальной страницы новостной программы и сосредоточился на прямоугольной линзе «зомбоящика». Потрескивающий динамик старого моноблока сухо вещал об убийстве двух школьниц восьмой школы. Я насторожился, ведь это учебное заведение находилось именно в том районе, где я когда-то имел честь выполнять патрульно-постовую функцию. Чёрно-белый кинескоп выдал две фотографии подозреваемых, и сердечная мышца затрепетала, словно крыло канарейки. Я покрылся испариной и на мгновение перестал дышать. Я вспомнил эти лица. Я вспомнил двух мужчин, которых когда-то великодушно помиловал, не забыв при этом потешить свою, извращённую властью и чувством превосходства, тягу к творчеству, стоя у подворотни и глядя за тем, как два социальных недоразумения шарят в нижнем белье в поисках причинного места. Лишь несколько секунд изображение держалось на экране, переключившись на сидящего за широким столом, серьёзного вида мужчину в сером пиджаке. Ведущий новостей, демонстрируя безупречность дикции и блеск ухоженных зубов, вещал:
«Сегодня утром в столице патрульно-постовая служба муниципальной полиции, в районе третьей поперечной линии обнаружила тела Ларисы Лавренко и Марии Тюльпановой тысяча девятьсот девяносто третьего года рождения. Обе жертвы учились в одиннадцатом классе восьмой средней школы. По словам судмедэксперта, смерть наступила в районе двух часов ночи вследствие тяжких телесных увечий. Опознание подозреваемых лиц по архивным следственным фотографиям совершил одноклассник жертв Андрей Ивачёв, проживающий в этом районе, утверждающий, что видел своих одноклассниц поздно вечером в компании двух мужчин. По делу начат уголовный процесс. Если у вас имеется информация о месте нахождения подозреваемых лиц, просьба незамедлительно оповестить правоохранительные органы».
На экране снова визуализировались лица убийц, в этот раз изображение держалось около десяти секунд. Я жадно впился глазами в фотографии, пытаясь запечатлеть в уме оба лица. Я понял, что ошибки быть не может. Это они, я знал наверняка. Голову штурмовало осознание стопроцентности моей вины в случившемся. Терзала мысль о соучастии в убийстве. «Я не выполнил свою задачу, вместо того, что бы спасти жизни невинным школьницам, я игрался, баловался как маленький ребёнок с пойманным комаром».
Этим утром, две девчонки должны были пойти в школу. Конечно, они загуляли не дурственно и сегодня всё утро их бы преследовало бессердечное похмелье, и проклиная всё на свете, они бы скреблись по асфальту в направлении псевдообразумевающего заведения, совершив остановку лишь у ларька, что бы купить газированной жидкости. Вплоть до окончания многострадальных занятий, две подруги должны были бы удерживать тяжесть зацементевших век. И, возможно, у одной из них промелькнула бы греховная мысль о тщетности жизни. Но они были бы живы. Уже на следующий день, они бы задорно посмеивались над произошедшим и восстанавливали те вспоминания, что не смог уничтожить алкоголь. Всё могло бы быть так, или как-то иначе, если бы не мой безрассудный, самоуверенный поступок.
«Как же я мог. «Спасая от гибели развитых и перспективных особей, мы способствуем дальнейшему развитию цивилизации. Устраняя дивиативный генофонд, мы снижаем вероятность появления в обществе нездорового поколения». Это моя работа, мой долг, с которым я не справился, и не потому, что не смог, но потому что не
