они не дремлют. Они бегут, бегут, бегут, они-то привыкли преследовать добычу и убегать от преследователей. Бегут, летят, отрываясь от земли, бегут без страха и упрека. Куда? Куда они бегут? Не бойтесь, им лучше знать, они сами знают дорогу, дорогу к спасению.
И вот вдруг бедная жена дровосека и ее драгоценная товарная единичка оказались на опушке той самой чащобы, такой густой, что никто не осмеливался туда войти. Лисята же ничуть не замедлили бег, они бросились в чащу, прыгая с корня на корень, раздвигая низкие ветки, спотыкаясь о поваленные деревья.
И тут голос, да, голос, знакомый голос, которого она и боялась, и ждала, прогремел из чащи:
– Кто идет?
– Жена дровосека! – крикнула она, а лисята между тем всё бежали.
– Что надо жене дровосека?
– Убежища! Убежища для меня и моей… моего подарка богов.
Помолчав, голос зазвучал вновь:
– Я слышал выстрелы, это в тебя стреляли?
– Они хотели… они хотели… они хотели ее у меня…
– Иди же! Иди, не бойся!
– Они хотели…
Жена дровосека выбилась из сил. Голос изменил ей, ноги подкосились. Даже лисята не могли больше бежать, побежденные корнями, колючками и усталостью.
Бедной жене дровосека хотелось все рассказать человеку с ружьем и с козочкой, человеку с разбитой головой, все рассказать про страхи, про бессердечных и про топор. Она с трудом продолжала:
– Они хотели… они хотели… и тогда бедный дровосек взял топор и их… их…
Из чащи появился лесной человек.
– Ни слова больше, я хорошо знаю, как черны бывают сердца людей, твой дровосек и его топор хорошо поработали. И если твои мучители получили по заслугам, я тоже сумею хорошо поработать.
Он переложил ружье с одного плеча на другое и протянул ей руки:
– Дай мне твою товарную единичку и иди за мной.
Жена дровосека протянула ему малютку, и человек с ружьем и с козочкой, человек с разбитой головой принял ее с достоинством, как подобает принимать святые дары.
Молча шли они все трое по лесу. Чаща начала редеть, и вскоре показался садик, которого жена дровосека никогда не видела. Причитающееся ей молоко она каждое утро получала на опушке чащи, там, где оставляла свой хворост.
Стоял конец весны, начало лета, плоды на деревьях как будто тянулись к малютке. Цветы тоже так и просили их сорвать, словно хотели утешить жену дровосека и ее дочурку. Боги хорошо все устроили по эту сторону леса, подумала она, да, боги умеют все хорошо устроить, когда захотят.
Лесной человек с малюткой на руках между тем приближался к избушке, такой же бревенчатой избушке, прилепившейся к склону утеса. Но в избушку он не вошел, а направился прямо к скалам и нырнул в небольшую пещеру, где белая козочка, совсем маленькая, но с тяжелым от молока выменем, радостно заблеяла при виде хозяина.
Человек с ружьем и разбитой головой наклонился и поставил малютку перед козочкой. Они оказались одного роста. И лесной человек познакомил их, сказав: «Дочь богов, вот твоя мать-кормилица, твоя третья мама».
Малютка радостно обняла козочку, и та дала себя обнять, устремив глаза туда, куда устремлены глаза всех козочек. Потом они прислонились друг к другу лбами и долго стояли так, девочка и козочка, глаза в глаза, лоб в лоб, в то время как бедная жена дровосека рыдала, а человек с ружьем и козочкой, человек с разбитой головой нашептывал ей: «Что же ты плачешь, жена дровосека, теперь у тебя будет вволю молока для малютки, и даже ходить за ним не придется. Я, конечно, потеряю на этом вязанку хвороста, зато у моей козочки будет подружка, а то ей очень одиноко, так что мы в выигрыше все четверо. Ничто в жизни не дается даром, за все надо платить, пусть даже жизнью дорогого человека или своей собственной».
17
Дни шли за днями, поезда за поездами. В их опломбированных вагонах агонизировало человечество. А человечество снаружи делало вид, будто этого не замечает. Поезда из всех столиц захваченного континента ходили туда и обратно, но бедная жена дровосека больше их не видела.
Они ходили туда и обратно, днем и ночью, ночью и днем, при полном всеобщем равнодушии. Никто не слышал, как кричит груз этих составов, как рыдают матери и хрипят старики, как молятся легковерные, как стонут и плачут от ужаса малые дети, разлученные с родителями, уже загнанными в газовые камеры.
18
А потом, а потом поезда вдруг ходить перестали. Перестали ходить, а стало быть, перестали поставлять свой жалкий груз голов, которые надо было брить. Не стало больше ни поездов, ни голов. И наш герой, бывший отец близнецов, бывший муж своей горячо любимой жены, а теперь и бывший парикмахер с бесполезной машинкой для бритья, рухнул, сломленный голодом, болезнью и отчаянием. Немногие выжившие вокруг него, те, кто был еще в сознании, шептали: «Надо держаться, держаться, держаться и держаться, скоро это кончится, не может не кончиться, вдали уже слышна канонада». Один товарищ даже шепнул ему на ухо: «Красные идут, скоро серо-зеленые мундиры наложат в свои сапоги».
Пока же эти самые серо-зеленые мундиры приказали им рыть ямы прямо в снегу, чтобы сжечь в них скопившиеся у стен крематориев трупы, которые надо было срочно уничтожить, дабы устранить последних свидетелей и стереть следы колоссального преступления. Волосы, еще вчера так высоко ценившиеся, больше не собирали. Хуже того, упакованные, уже готовые к использованию волосы больше не отправляли. Они высились кучей, до срока забытые, рядом с горой очков, между кипами одежды, мужской, дамской и детской. Все это тоже должно было исчезнуть.
Держаться, держаться, держаться, скоро это кончится. Он тоже теперь хотел исчезнуть, чтобы все кончилось, кончилось, кончилось. Днем и ночью он бредил. Он бредил, утаптывая снег, бредил, копая ямы, он без конца вспоминал, хуже того, заново переживал роковой миг, тот миг, когда он вырвал из рук жены одного из их близнецов, он вновь и вновь переживал тот миг, когда бросил малютку из поезда в снег. В этот самый снег, который он утаптывал и утаптывал, копая самому себе могилу, чтобы в ней его наконец сожгли, как сожгли многих и многих до него. Зачем, зачем, зачем он совершил этот роковой, безумный поступок? Зачем не последовал за женой и обоими детьми до конца, до цели путешествия? Они вознеслись бы все четверо вместе, вознеслись в небеса клубами дыма, густого и черного дыма. Он вдруг упал как подкошенный. Двое товарищей,
