и тетушек. Потом в точности выяснила, где и когда он в эти дни бывал, о чем говорил, кого прочат ему в невесты. А в конце разговоров наших она коротко вздыхала и добавляла как бы между прочим: «Не могу даже себе представить, что он способен на легкомысленные поступки. Ох, серьезный парень, ох, ох!.. И ты у нас девушка серьезная и тоже уже на выданье. Если уж суждено тебе счастье, то лучшего и не сыскать!»
Не только Дарига, другие с не меньшим восторгом посматривали на этого командира. Человек издалека, чуть ли не с края света приехал и не какой-нибудь привычный аульный джигит, а военный и командир Красной Армии, к тому же из хорошего рода… Все было пищей для бесконечных пересудов, все разжигало к нему интерес. И чаще стали мы с ним встречаться, и он рассказывал о далеких, неведомых мне краях, о людях, живущих там, об их языке, обычаях, нравах. А повидал он немало и говорил интересно. Мне было с ним хорошо, он не делал скользких намеков «о единстве шелковых нитей и молодых сердец», держался просто и был ко мне внимателен.
И случилось тут со мною то, что я незаметно для самой себя стала приобретать иное зрение, точно вторые глаза во мне распахнулись, и мир и люди в нем постепенно преображались, хорошели. В первое время толстые, чуть приоткрытые губы Касымбека вызывали у меня какое-то неприятное ощущение. Мне казалось, что только у разинь и растерях могут быть такие губы. Теперь же мне вдруг открылось, что именно они, пухлые эти губы, придавали лицу его выражение детской доверчивости, а несколько выпуклые глаза лучились мягким светом и полнились добротой. За считанные дни я сблизилась с человеком, военная форма которого вызывала у меня поначалу недоверие и настороженность. Я даже стала гордиться своим знакомством с ним.
А по району между тем пошла гулять многоголосая сплетня. И небольшой наш райцентр, в котором каждый твой шаг на виду, растревоженно загудел. Стоит людям заметить, как ты пару раз поговоришь с парнем (грех обижаться, на первый раз особого значения не придадут), как тут же о тебе начнут судачить. А я не два и не три раза встречалась с Касымбеком, гораздо больше. К тому же Касымбек, долгое время живший с русскими, не слишком утруждал себя обычаями, я тоже чересчур быстро растеряла внешние приличия, и нам ничего не стоило с ним средь бела дня прямо на улице стоять и разговаривать, ни на кого не обращая внимания и разжигая у женщин, видевших нас, фантастические догадки и злорадные домыслы. О, господи, ах, черт возьми, а внучка-то старухи Камки, Назира… и пошло, и поехало, и в бровь, и в глаз, и в бок, и вкривь — кому как вздумается, свобода уж тут полная, меры тут нет.
Пришло время, Касымбек уехал, отбыл, как он выразился, на свою службу. Перед отъездом он ничего не сказал мне, только попросил разрешения присылать письма. Я сказала: «Как хотите».
И осталась в котле этих сплетен. И смешные, и досадные, злые и нелепые — их приносила с улицы Дарига. Слухи в основном были двух видов. Одни утверждали: «Касымбек женится на Назире, они уже обо всем условились». А другие… нет, о них лучше не говорить, пропади они пропадом. После отъезда Касымбека мне боязно стало выходить на улицу. Казалось, все только на меня и глядят. Шепот женщин за моей спиной сбивал шаг, и жгучий стыд слепил глаза. Я стала замечать, джигиты, которые раньше передо мной чуть не на цыпочках ходили, теперь взяли привычку говорить со мной хамовато, с ехидцей. А тут еще Дарига добавляла: «Из-за кого тебя очернили, тот пусть и обелит». Я ничего не в силах была сделать, оставалась только одна надежда — письма. С ними должно было прийти мое спасение, и мы с женге стали с нетерпением ждать весточки от Касымбека.
И вот она пришла. А в ней ничего, кроме расспросов о здоровье да приветов. Дарига, забрав у меня письмо, прочитала еще раз, вынюхивая там что-то между строчек.
— Господи, а? Хотя бы написал «соскучился», — буркнула она и тут же, спохватившись, стала меня успокаивать: — Парень-то сдержанный. Такой не будет сразу кричать: «Ох, сохну, ах, помираю». Кто быстро загорается, того ненадолго хватает. А Касымбек, он глав-ные-то слова на потом оставил, вот в следующем письме их напишет. Ты не спеши ему пока отвечать, понимаешь?
Но и в следующем письме хоть бы одна искорка. Все как в первом, все пустое, и я очутилась в каком-то странном положении. Любить я его не любила, ну нравился, ну встречались мы с ним, с ним весело было, легко, приятно. Но если бы он перед отъездом сделал мне предложение, я бы крепко подумала, прежде чем дать ему ответ. Теперь же я словно в неволю попала: мучаюсь, жду, когда же он сделает мне предложение, когда? А если Касымбек не сделает этого, то я окажусь опозоренной… Опозоренной?! Но ведь между нами ничего не было! Он даже ни разу не обнял и не поцеловал меня. Вот что изматывало душу, вызывало горькую досаду и тайные, тяжелые слезы.
Весть, которую я так ждала, пришла совсем с другой стороны. Мне приходилось встречаться иногда о женщиной средних лет по имени Зылиха, но близко знакомы мы не были. От Дариги я узнала, что она не то двоюродная, не то троюродная сестра Касымбека. И вот эта Зылиха, встретив меня как-то на улице, не прошла, как обычно, мимо, лишь слегка кивнув головой, а вдруг остановилась, заговорила со мной. И с тонкой, но уловимой уже родственностью подробно сообщила о здоровье всех своих домочадцев и с какой-то неподдельной лаской сказала: «Бог даст, ты учебу свою через месяц кончишь. Дай бог, дай бог, это хорошо». И повела меня, радостно обомлевшую, к себе: «Сегодня я дома одна. А в одиночку и чай-то не пьется». А за чаем она заговорила о Касымбеке. Вспомнила его детство и школьные годы припомнила. Потом стала откровенничать все удивительнее, все больше и, заметив, что я слушаю жадно, не перебивая, так и залилась, пошла нахваливать Касымбека, не забывая и обо мне доброе словечко вставить.
Случай был слишком прозрачен, я все поняла — девицы на выданье всегда себе на уме, неспроста остановилась Зылиха, неспроста! Сколько примет, и каждая со значением: мы поговорили, сошлись, узнали ближе друг друга. К тому же на прощанье она сказала:
— Ты
