ту сторону, за улицу? Мы дак щас идем на «букварь» борзых колотить, — предводитель кодлы с новых домов — высокий и огненно-рыжий, с веселыми глазами, — Да не боись, вы ж с нами! Я — Дюша! Давай, хватай, вон рейки валяются, да пошли. Или каменухи может есть?
Сережка сосед, сопя, вытащил из-за пояса рогатку на аптечной резине, добротную. Кто-то из новых друзей, жилистый и борзый, выхватил рогатку из его пухлых пальцев, пошла по рукам каменуха, пиши пропало.
— Тебе зачем, пухлый? — резонно спросил кто-то из толпы, успокаивая, — В тылу у нас будешь, не ссы…
— Ээээ, Фома, а ну отдай, — скомандовал рыжий, — Держи обратно, целься там получше токо. Как тебя, Серега? Ну, давай, пошли…
Жизнь настала новая. Мишка на крыльях летал целое лето — до того радовался ватаге, тем более, что пошли с сентября новые друзья в их же школу, в соседний класс. Надо сказать, среди Мишкиных одноклассников имелись пацаны, из-за которых ходить на уроки особо не хотелось. Мало того, что шпыняли без конца толстого Серегу, крупного, но слишком доброго и скромного, раздавали тумаки всем, направо-налево, с шестого класса дымили прямо на уроках, на портвейне плотно сидели, да это бы полбеды. Хуже всего Мишке приходилось, когда на перемене окружали его толпой в коридоре, и один, с гадючьими глазами, шипел, но чтоб всем слышно было:
— Ну, чо, Моше Аронов-жид — по веревочке бежит, мацу жрал сегодня? Мож, мене осталось? Ну-ка, пацаны, тряхани его ранец, поди там папка-яврей ему заначку какую отсыпал…
Прочие ребята и девочки отворачивались, становясь будто непричастными, но всё видели и слышали, поэтому Мишка каждый раз кидался в драку, молотя куда попало кулаками, бывал бит и ходил с фингалами. Дома бабушка и мать охали, жалели Мишку, а папка писал из-за Урала, куда уехал, и остался там на заработках, длинные добрые письма:
«…А еще, сынок, скажу тебе — на ребят не сердись, и потом, вырастешь, привыкнешь, что любить тебя только родные могут, и то — не обязательно. Вины твоей, и моей в том нет — так сложилось в мире. Знай, мальчик, — ты мой самый родной, и хочется мне для тебя счастья. Маму и бабушку поцелуй. Да, не забыл чуть — я тебе пальто справил хорошее, с цигейковым воротником, хотел сам привезти, только захворал. Отправлю поездом с проводником, телеграмму дам. Носи на здоровье, оно теплое…»
Детство и юность мелькнули солнечной весенней радостью, отшумели пыльной тополиной листвой, закончились техникумом, срочной службой в танковом учебном полку под Самарой, сумбурной женитьбой и бабушкиной с мамой могилками. Стало быть, думалось Михаилу, теперь-то любить меня вовсе некому. Старый его, родной до боли, измученный временем, дом давно снесли, друг Серега после армии так бабу и не нашел, тихонько пил в общаге, работал экскаваторщиком, по выходным дремал с удочкой на заросшем берегу городской речки, понемногу таская плотву своему коту на обед.
Мишка женился на крикливой, добродушной в общем-то, шумной девушке, в ту пору студентке педучилища, переехал к ней в квартиру в недалекий сонный райцентр, где ее большая, невероятно веселая и постоянно орущая семья занимала двухквартирный барак, зажил в суете, зато накормленный ежедневными щами с разъехавшейся капустой, обстиранный и не одинокий. Жизнь текла гладко, методично, но, на его вкус, чрезвычайно суетливо и шумно. Казалось Мишке, будто жена Галина, теперь уже школьная учительница, мать троих детей, обладательница шубы и кожаных штанов является ничем иным, как переводной картинкой, слишком долго пролежавшей в блюдце с тёплой водой, и теперь ползущей яркими лепестками в разные стороны, тонущей, теряющей цвет безделушкой.
Очень ему хотелось побыть одному, хоть изредка, поэтому ценил свой строительный вахтовый труд, уезжал, собираясь на смены с облегчением, увез на работу в вагончик самое ценное — с юности любимые, чудом не порванные детишками, книги — "Айвенго" Вальтера Скотта, "Последний из могикан" Купера и навсегда поразившую живописным ужасом жестокости "Конармию" Бабеля.
— А ты вот скажи мне, Мишаня, — заглушив экскаватор, топтался на скользкой от глины гусенице друг Сережка, выуживал из-под сиденья бичпакет, колбасную подсохшую загогулину и старый термос. Там у него кирпичной крепости чай, разбавленный водкой. Это вместо кофе коньяком, в обед-то можно. Котлован они строят для чего-то очень большого и нужного, не близко — километров за сто от города. Прораб явится к вечеру, если вообще приедет сегодня. Знает, что Мишка Аронов человек малопьющий и вцелом положительный, экскаватор утопить в глиняной жиже не даст, за сварщиками приглядит, уровни сам теодолитом отстреляет, на ночь вагончики обойдёт, чинарики потушит, чтоб не погорели бродяги.
— Да, ну вот, значит, — подобрался, выкорчевывая из грязи кривые ноги, к бытовке, Сергей, — Ты помнишь Андрюху-то Ефимова? Ну, Дюша рыжий?! Во-во, с "В" класса. Так он всё, того…
— Мелешь? — удивился, вдыхая капустный дух из суповой домашней банки, Михаил. Опять жена из недельной колбасы суп варила. А ведь сам на выходных покупал говяжий набор, захотелось вдруг, как у бабы Жени щей. Да ведь не переучишь. Ребятишек жалко, конечно, все ж таки трое — две девчонки и паренёк. Миша замер, погрузив ложку в прихваченное белыми ободками застывшего жира горло банки. А чего жалко? И не понять. Ведь Галя — мамка их родная, дома же еще тёща-бабка, полоумный тестюга алкаш, безработный шаромыга шурин. Сплошные родственники. Дочкам вроде и хорошо живётся, а сынок, кажется, грустит. Маленький кучерявый третьеклассник.
Интересно, когда заезжает к Галине вечером её кобель, увозит куда-то за гаражи, или на трассу, а иногда в город, песни в караоке петь, сын смотрит из-за занавески вслед маме, как идёт она, обтянувши клеенчатыми джинсами свои немного съехавшие вниз ягодицы? Выдумки. Мал еще паренёк, чтоб понимать-то.
— Да вовсе не мелю, — немного даже обиделся Сергей, заваривая потрескивающую лапшу в эмалированной оббитой миске, — Ты слушай лучше. Помнишь, была девчонка, помладше нас, лет на пять, жила в книжном? Батя у её был ещё директор комиссионки, наряжалась всю дорогу?
Мишка рассеянно кивал, отставил свой суп, по карманам шарил сигареты. Этот, мужик-то Галькин, вроде бы мент. Значит, он за рулём слегка подшофе, везёт её недалеко, за рощицу у кладбища. С ней он, конечно, немного пренебрежителен — не молодуха, чего ухаживать-то? Берет её за мелированный светлыми перьями затылок и это… Дальше думать неохота. А при чем тут сынок, спрашивается? Аааа, яснее ясного — мужик этот смотрит иногда, видит пацана, думает — о, такое ж ничтожество растёт, как рогатый батя.
— Ты слушаешь, Миха? — у Сергея на красной под ноябрьским стылым
