— Об этом-то и речь, господин атаман, об этом и речь, — подхватился фюрер «Российского фашистского союза», с почтением глядя на молодого диверсанта. — Любая группа, уходящая за кордон, почтет за честь…
«Значит, это ты и есть тот самый ротмистр Курбатов…» — уже как бы про себя, пробубнил атаман, с трудом сумев справиться с охватившим его оцепенением. Сейчас, вернувшись в свое кресло, он вообще казался сам себе презрительно слабым и ничтожным рядом с этим человеком-горой.
— Не знаю, тот ли, батька-атаман, — с достоинством пробасил ротмистр. — Но что Курбатов — это точно.
Генерал вновь испытующе осмотрел его. Пышные, слегка вьющиеся волосы, «полуримское-полурусское», как определил его для себя главнокомандующий, лицо, с выпяченным массивным подбородком и четко очерченными толстоватыми губами, не по-мужски большие голубовато-зеленые глаза…
Улавливалось нечто презрительно-жестокое и внушающе-жесткое в удивительной красоте этого человека. Вырваться из-под власти его привлекательности и гипнотизирующего взгляда было бы трудно даже в том случае, если бы он явился в этот дом с миссией палача.
— Так, говорят, что вы храбры, ротмистр, до дерзости храбры, — с каким-то легким укором произнес генерал.
— Как и положено быть даурскому казаку, — с какой-то грустноватой усталостью в голосе объяснил князь.
Длинная драгунская сабля у ноги гиганта была похожа на неудачно прикрепленный кинжал. А двадцатизарядный маузер в грубо сшитой кожаной кобуре он носил на германский манер — на животе, только не слева, а справа; да и шитая на заказ фуражка с высокой тульей тоже напоминала фуражку германского офицера.
Атаман уже собирался съязвить по этому поводу, потребовав, чтобы ротмистр его белой Добровольческой армии придерживался установленной формы одежды, но вспомнив, что Курбатов — один из активнейших штурмовиков «Российского фашистского союза», запнулся на полуслове. Подражание эсэсовцам в этом «Союзе» было делом заурядным. В свое время главком пытался пресечь этот «разгильдяйский манер» и потребовать раз и навсегда… Но поднаторевший на политике и геббельсовской пропаганде Родзаевский сумел умерить его командный пыл одной-единствениой фразой: «Зато какое раздражение это вызывает у японских чинов! Диктовать нам, какую форму носить, они не могут, однако же и мириться с нашим пангерманизмом тоже не желают, несмотря на то, что с германцами пребывают в союзниках».
И нижегородский фюрер был прав. Поначалу япошки совсем озверели. Этих недоношенных самураев из Квантунской армии до глубины души возмущало, что содержавшиеся на их средства белогвардейские офицеры, которые в будущем должны составить костяк военной администрации Страны Даурии, находящейся под протекцией «императора Великой Азии», слишком демонстративно тянулись ко всему германскому или, в крайнем случае, предпочитали следовать традициям русской императорской армии; что русские казаки с презрением, а то и насмешкой, отвергают все японское: от военно-полевой формы одежды, которую считали нелепой и срамной, да японских винтовок, которые считались неметкими и капризными, а потому слишком ненадежными, до святая святых всякого самурая — японских обычаев и традиций.
Но именно то, что в этих вопросах — хотя бы в этих — его казаки умудрились выстоять перед натиском квантунцев, как раз любо было их генерал-атаману. Причем Семенов прекрасно понимал, что наиболее стойкими по отношению и к просамурайской, и к прокоммунистической пропаганде представали именно они — штурмовики «Российского фашистского союза», а потому, при всем своем недоверии к «нижегородскому фюреру» Родзаевскому, к эсэс-казакам его относился с должным почтением.
— Я неплохо знал твоего отца, ротмистр.
— Он тоже говорил, что знаком с вами, — сдержанно молвил Курбатов. — И с большим уважением относился к вам.
— Хорошо, что ты произнес эти слова, энерал-казак. Именно такие порой и нужно произносить в наше сабельно-предательское время, чтобы научиться верить и доверять. Нам нужно серьезно поговорить о том, как жить, а значит, как воевать дальше.
— Надо бы поговорить, господин генерал-атаман, — с угрюмой твердостью согласился Курбатов, оценивающе осматривая главнокомандующего, столь неожиданно переведшего беседу на сугубо гражданский тон.
— Только продолжим встречу в другой комнате, — поднялся Семенов. — Здесь не совсем удобно и постоянно сквозит, — подозрительным взглядом обвел он свой кабинет. — К тому же воспоминания не терпят официальной обстановки.
«Неужели боится подслушивания? — удивился ротмистр. — Даже в своем доме?!»
В разведывательно-диверсионной школе ему приходилось слышать о каких-то хитроумных устройствах, появившихся у немцев и японцев, которые, маскируя под какие-то безделушки, можно подсовывать в виде микрофонов. Однако относился к этим шпионским страстям с ироническим недоверием.
Все трое поднялись на второй этаж и вошли в небольшую полукруглую комнатушку, под одной из стен которой стоял овальный столик, а перед ним, амфитеатром, — широкий диван, обтянутый темно-коричневой кожей. Здесь уже все было готово для того, чтобы они могли провести беседу за стопкой рисовой водки, закусывая бутербродами с балыком и окороком. Хозяин наполнил рюмки.
— За возрожденную Россию, господа, в которой, в конечном итоге, не будут хозяйничать ни жидокоммунисты, ни японский император, ни фюрер Германии. При всем моем уважении к некоторым из них. Ура, господа!
— Ура! — коротко, но зычно, поддержали генерала теги. Они выпили, молча закусили, снова выпили. Дозы были небольшими, генерал понимал, что разговор должен быть серьезным, а значит, как он обычно выражался, «натрезвую».
— Я не стану расспрашивать вас о подробностях рейда, ротмистр, — заговорил атаман, когда рюмки вновь коснулись столов. — Самые важные из них полковник уже изложил, а всей правды мы все равно так никогда и не узнаем. — Семенов выжидающе уставился на Легионера: станет убеждать, что «ничего такого» во время этого рейда не происходило или же горделиво промолчит?
В ответ Курбатов лишь снисходительно улыбнулся своей грустновато-циничной улыбкой.
«Глазом не моргнул, душа его эшафотная! — удивился атаман. — Хотя понимает, что от ответа на мой вопрос зависит: станем мы ему впредь доверять или не станем, позволим ему жить или сегодня же вздернем».
— Меня интересует одно, — не стал устраивать ему допрос генерал, — готовы ли вы снова пойти в Россию? Не по приказу пойти, хотя приказ, ясное дело, тоже последует, без него в армии, да еще и в военное время, попросту нельзя, а как бы по собственной воле.
Атаман не сомневался, что Курбатов согласится. И был слегка удивлен тем, что ротмистр не спешит с ответом. Он, не торопясь, с независимым видом, дожевал бутерброд, налил себе из графина немного напитка, настоянного на таежных травах, которым Семенов всегда потчевал своих гостей и секрет которого знал, как утверждали, только он один, и лишь тогда ответил:
— Пойти, конечно, можно. Но сами видите, как дорого обходятся нам подобные рейды…
