мигом стихли, будто подавились – то ли перетрухнули пернатые, то ли у них произошло прободение карканья… А может, немцы разбомбили переправу – всякое могло быть. Тихонов ощутил, как у него само по себе напряглось лицо, желваки сделались каменными.
В воронку неожиданно свалился Побежимов, младший лейтенант, гимнастерка у него была испачкана по самые плечи землей.
– Чего так? – молча, одними глазами спросил Тихонов.
– Да мотоциклетный патруль немецкий объявился. – Побежимов попытался стряхнуть грязь с гимнастерки и брюк, но не тут-то было, жирная влажная земля прилипла к ткани сильнее солидола – не отскрести. – Как с неба свалился. Пришлось там, где стоял, упасть.
Побежимов ходил в разведку – окруженцам не хотелось угодить еще в одну засаду.
– Ну, чего там? – спросил Тихонов. – Не то мы от воплей ворон уже оглохли.
– В километре отсюда – овраг. Извилистый. Хороший овраг, лесистый. Укрыться есть где.
– Но он точно так же, как и нас, будет привлекать и фрицев. Для нас он интересен тем, что есть, где спрятаться, для немчуры тем, что можно отыскать нас и переломить хребет, чтобы не мешали их новому блицкригу.
Тихонов хоть и говорил сейчас много, но говорить ему становилось все труднее, словно бы во рту что-то приклеивалось к языку и зубам, дышать также делалось труднее.
Но подавать вида, что тяжело, было нельзя, поэтому лейтенант не только говорил, но и даже улыбался – специально показывал, что с ним все в порядке.
– Что будем делать, товарищ лейтенант? – спросил Стренадько, словно бы не знал, как поступать дальше.
– Что делать, что делать? Перебираться в облюбованный овраг, сержант.
С тугими бинтами, перетянувшими ногу и закрывшими рану, было все-таки легче, чем с открытым, постоянно сочащимся пулевым отверстием.
Через несколько минут группа поднялась. Несмотря на ночь и засаду, на которую наткнулись час назад, никого не потеряли, – кроме погибших, естественно, пусть земля будет им пухом, – люди понимали, что держаться надо вместе, только так они смогут уцелеть и выйти к своим. Вспугнули стаю ворон, расковырявших крепкими лапами груду валежника. Под грудой лежал, догнивая, превратившись в мокрую плесневелую кучку, труп в черной немецкой форме.
– Эсэсовец! – сиплым ненавидящим голосом отметил Стренадько. – Откуда он тут взялся?
– Это не эсэсовец, – поправил его негромко и одышливо Тихонов, – танкист.
– Но у него же черная форма.
– Ну и что? У танкистов тоже черная форма – это раз и есть еще два – когда эсэсовцы выезжают на фронт, то черную форму оставляют у себя в Берлине в шкафу с парадной одеждой, на передовой они, как и все, ходят в форме мышиного цвета.
– Видать, остановил свой танк, чтобы поссать, отошел чуть в сторону – постеснялся, что брызги попадут на гусеницы и… результат налицо.
С одной стороны лейтенанта подпирал Фомичев, с другой – такой же длинный, с литыми плечами боксер из Ростова Великого по фамилии Брызгалов. В своей жизни Брызгалов участвовал в самых разных боях – уличных, базарных, дворовых, на ринге и танцплощадке, на золотом песке родного озера и лесных полянах, когда ходил за грибами; против него выступали соперники также разные, среди них были и чемпионы района, и рыночные барыги, и пацаны с соседних улиц, в результате в шестнадцать лет ему свернули набок нос, свернули так круто, что кончик его бравого шнобеля смотрел едва ли не на плечо… Кто это сделал, Брызгалов уже и не помнил.
Ну а в остальном был он солдат, как солдат, в меру ленивый, в меру инициативный – ничем не выделялся из общей массы, словом, хотя и был боксером. Лейтенант, подчиняясь шагу людей, которые волокли его, сипя и морщась, неловко скакал на одной ноге, будто подбитый грач.
Вонь около разлагающегося танкиста стаяла такая, что все вороны в округе должны были как минимум передохнуть, но они, странное дело, были не только живы, но и веселы.
Тухлой мертвечиной не стало пахнуть далеко отсюда, когда они достигли края оврага и, перевалив через кромку, ушли по черной крутой боковине вниз, к жидкой струйке воды, плоско стелющейся по глиняному дну.
В таких местах, как это, – приволжских, где и степью может пахнуть, и жидким, насквозь просвечивающим леском, и буераками, подле которых любят селиться суслики, а на сломах растет душистая мята, – лучше всего прятаться окруженцам, пробирающимся к своим… Прав Побежимов. Лучшего места для схоронки, чем заросший овраг, не найти до самой Волги. И за Волгой – тоже.
Они прошли по оврагу около километра, несмотря на то что Тихонову было тяжело, бинт, намотанный на ногу, набух кровью, оставлял след – на траве, на голых куртинах земли, на мяте поблескивали капли крови, похожие на костянику, рубиново-слепящую, дорого посверкивавшую в солнечном свете ягоду.
– Привал! – скомандовал Тихонов хриплым дырявым голосом прямо в ухо Стренадько, сменившему Брызгалова. – Стоп, машина!
– Может, еще чуть пройдем?
– Здесь место хорошее. Наверху, по краю оврага очень удобная полка проложена… Видишь?
Стренадько кивнул и, кряхтя, аккуратно поддерживая лейтенанта за ремень, на котором болталась кобура с «ТТ», опустил на землю, Фомичев помог. Лейтенант устало откинулся на спину, вздохнул, словно удачно облегчился.
Впрочем, следом последовал еще один вздох, озабоченный и в ту же пору жесткий: Тихонов понимал, что подбитый, с дырявой ногой он до Волги никак не дотелепает. У него сил, чтобы бороться с болью, просто-напросто не хватит.
Сержант, кряхтя, будто старик, помял себе пальцами спину и пристроился на земле рядом с Тихоновым, затем хлопнул обезвоженным ртом и так же отвалился на спину.
– Раньше воду можно было пить из Волги кружкой, прямо с лодки, а сейчас хорошая вода – только в колодцах.
Было понятно, к чему он клонит. Бензин, нефть, машинное масло, ошмотья солидола, драная одежда, трупы – все это сейчас вольно плывет по великой реке. Выход один – воду набрать тут же, в овраге, другого места нет и не будет. Главное – чтобы нигде не валялись, не гнили трупы… С гнилой водички можно легко отправиться на тот свет.
Впрочем, на фронте мало кто травился. Даже с голодухи наевшись откровенной гнили, от одного запаха которой можно откинуть и копыта и ботинки, даже от супа, сваренного из заскорузлой одеревяневшей крапивы, даже от воды, натекшей в воронку, полную ядовитой пироксилиновой кислятины, не травились – какие-то высшие силы защищали человека, не давали в обиду… На фронте ели все, что можно было есть, лейтенант был тому свидетелем, – и пили все подряд, что только могло налиться в кружку либо в горлышко бутылки…
На фронте люди, к слову, и не болели вовсе. Даже на морозе, уйдя при переправе через реку под лед, выживали, не выплевывали в судок обмороженные легкие. И не просто выживали, а на следующий день уже находились в строю.
Некоторое время Тихонов лежал
