оформите, а своего отпрыска он и без меня на кафедру всунет.
— Черт меня дернул поехать с тобой, — успокоился Вожжов. — Знал, какой ты есть… Но кто думал, что при чекисте диспут затеешь.
— Я пойду, Валя, устал.
— Сиди. — Вожжов снова опрокинул рюмку. — Далась тебе политика, — с придыхом вымолвил он. — Время такое… Ухо востро держи… Думаешь, он сейчас с этим разбойником Пилсудчиком треплется о рыбалке?.. У него сети расставлены на другую рыбу… В общем, если меня спросят… сам знаешь, где, врать не стану… Если бы ты первый раз… Так и прет из тебя антисоветчина.
— С такими, как ты, работа для них всегда найдется.
— Это как? — не потерял еще способности соображать Вожжов.
— Если ты, знающий меня столько, называешь антисоветчиком, то Дозморов прав, органы меня тем более не защитят.
— Выкуси, — сложил кукиш Вожжов. — Кому ты нужен, чтобы тебя защищали.
Илья Савельевич раскрыл дверцу, чтобы выйти, но задержался, понимая, что дальнейшие встречи с Вожжовым исключены.
— Хочешь начистоту, Валя?.. Тебе при всех хорошо живется. Нельзя сказать, что ты недалекий… Ты просто дисциплинированный трус… Перед любым клерком из горкома стелешься… Тебе пятьдесят три, а ты уже считаешь годы до пенсии… Целых семь лет, как и прежде, будешь жить, не разгибаясь?.. А во что ты превратил газету? Все статьи на один манер, как колонка соболезнований, только и различаются по фамилиям… Разве ты журналист? Садишь безвылазно, читаешь полосы. И это при двух замах.
— А ты как думал? — трезвел от его слов Вожжов. — Редактора, между прочим, снимают один раз.
— Для тебя же благо, если снимут. Люди уже смеются над твоими суконными штампами, когда раз в месяц берешься за перо: «Случай произошел в доме под номером двадцать, запятая, что по улице Свердлова, дефис, напротив нового обувного магазина…» Кому нужна твоя канцелярская жеванина?.. И к этому приучаешь своих подчиненных.
— Всё! — побагровел Вожжов. — Ты не опасный, ты чужой… для нашей партии. Пусть я безмозглый, пусть не на своем месте, но я предан партии… И мне ничего не нужно: ни пайков, ни министерского оклада, ни лишней, пятое-десятое, жилплощади… Подарков, сам знаешь, у меня никогда не было. Единственное, чем отметили, так это, — перегнувшись, он взял возле заднего стекла узел и неожиданно развернул войлочную бурку…
Вожжов как-то красовался в ней у себя дома… Тогда Илья отнесся к этому равнодушно. Теперь же — в наброшенной только на трусы, несуразно топорщащейся бурке — Вожжов выглядел более чем комично.
Илья Савельевич, не сдержавшись, захохотал.
— Умори-и-л, Ва-а-ля, — пуще засмеялся он, когда Вожжов неуклюже стал вылезать.
— Скалишься? — лицо Вожжова перекосила гримаса неведомого прежде Илье гнева. — Ты кто тако-о-й? Я член бюро, а ты говно…
После душной кабины — Илья Савельевич с наслаждением ощутил прохладу вечера… Солнце уже село, и от острова, до середины реки, легли густые тени.
Вожжов продолжал буйствовать, привлекая внимание.
Илье Савельевичу стало до тошноты противно. Как будто в тесноте прислонили его к липкому, волосатому телу. Превозмогая дурноту, он пошел прочь, но не прямо по тропинке, а берегом.
Лодка лежала там, где её бросил Борис. Пятна крови алели на серой резине.
«Свиньи, — остановился Илья Савельевич. — Запачканной и вернут… Если не забудут».
Он смыл рыбью кровь, ополоснул разгоряченное лицо.
Вожжов продолжал сыпать проклятия. Тошнотворный комок снова подкатил к горлу.
Раздевшись, Илья Савельевич нырнул прямо с берега. Вязкая тина облепила руки и голову. Метрах в десяти от берега было глубже и чище. Он лег на лодку… Слабое течение сносило к камышам.
— Держу тебя на мушке, — заорал совсем рядом Вожжов.
Илья Савельевич оглянулся… похолодел.
Валентин целился прямо в него. Ружье дрожало в руках, а сам он матерился, угрожая отправить Илью к ракам.
Краем глаза Илья Савельевич увидел бегущего Дозморова.
«Не успеет», — зажмурился Илья.
Выстрел ударил, как ему показалось, сверху… Струя воздуха вырвалась из пробитой резины.
— Ага! — победно возопил Вожжов.
Дозморов выхватил ружье, шагнул в воду. Лицо стало белясое, как и брови.
— Вам нужна моя помощь?
Илья Савельевич, с более чем беспечным видом после всего, что произошло, сказал, что немного поплавает.
Сплющенную лодку прибило к камышам. Илья Савельевич стал на ноги. Было неглубоко — по грудь. Но ступни — словно зажал стальной капкан…
Дозморов невдалеке отчитывал Валентина… Илья Савельевич всё равно не стал бы никого звать… Захватив жесткие стебли камыша — пытался удержаться…
Маленькая пичужка вспорхнула меж пушистых метелок. Илья Савельевич невольно проследил за нею и… разжал пальцы… Огибая остров, по старому руслу шел… пароход… Он не подавал сигналов. Надвигался медленно и без огней.
На носу стояла женщина. Илья Савельевич, по пояс уйдя в трясину, отчаянно замахал.
Полоска светлой воды разделяла темные тени и зеленую чащу камыша. По ней — как по фарватеру — и двигался пароход.
Илья Савельевич забился из последних сил. Женщина обернулась.
— Маша, — слабо вскрикнул он. — Я здесь, родная моя.
Пароход поравнялся с ним, не замедлив хода, и — как бы сумерки опустились на камыши…
«Все-таки он прошел, не сел на мель», — отстучало воспаленное сознание.
Илью Савельевича засосало уже по горло, и он не кричал, а слабо хрипел, удивляясь, как быстро стягивает ночь глаза непроницаемой, черной повязкой.
1983, 1989
На просторе
1
Зимовка на отшибе — теперь уже несомненно — была для Карпина последней…
Он и на эту принудил себя по необходимости — настолько важно было для него уединение.
С печью и стряпней Николай Тихонович помалу управлялся. Но крыша… Худой рубероид пропускал воду, и стены покрылись зеленоватой плесенью.
Ближе к весне пошаливало сердце, сильнее обычного ломило суставы… Запасы невеликой аптечки вышли уже к исходу февраля. Пополнять их Николай Тихонович с умыслом не захотел. Если вдруг занеможет, лечиться будет не абы как, а под наблюдением… И когда на женский день вырвался ненадолго к семье, привез из дому лишь валидол. Партизанской жизни с него довольно.
Рассуждая так, он ловил себя на мысли, что намеренно преувеличивает скверность своего житья-бытья, чтобы хоть как-то оправдаться. Еще год назад Карпин назвал бы себя нытиком и строго бы приструнил. Ему предстояло оставить не только этот домик, но нечто большее.
В мыслях он называл это мечтою и иронично посмеивался, не находя соответствия между своим образом жизни и тем, что замышлял много лет назад. Легче всего было всё свести к расхожему выражению: творческий замысел не состоялся — и успокоиться. Но понимал, что на самом деле всё далеко не так.
Он воплотил многое из
