чтобы прошептать благословение, и удаляется прочь. Мой живот тоже наполняется бабочками, только ведут они себя вовсе не так грациозно и деликатно.
Он подходит ближе, и наши взгляды встречаются. Он замечает мое традиционное кимоно, убранные в прическу волосы и припудренное лицо, но улыбку с его лица сгоняет то, что я не улыбаюсь ему в ответ.
Я застыла в ужасе, я паникую. Сердце, взмыв к горлу, стучит с немыслимой частотой. Хаджиме чисто выбрит, и с этой тщательно уложенной стрижкой походит на кинозвезду, но почему он надел форму? Почему он не в костюме? Как я не подумала об этом заранее! Моя недальновидность все погубит!
Я вижу, как у пего сдвигаются брови, когда он замечает мою реакцию на себя. «В чем дело?» — спрашивает он одними губами. Но мне уже поздно что-либо объяснять. Они его заметили.
Взгляд окаасан метнулся с него на меня, чтобы спросить то, чего не отваживался произнести язык.
— Что... — выдает бабушка за них обоих. — Я так и знала!
Услышав ее негодование, тут же оборачивается Таро и впивается в нас глазами, в которых отражается любопытство в ожидании реакции отца. Тот поворачивается к нам.
— Это что такое? — отец вскакивает на ноги, сбрасывая стоявшую рядом с ним чайную чашу, которая падает с громким стуком и разбивается вдребезги.
Окаасан тихо вскрикивает.
Отец впивается в нее обвиняющим взглядом, затем переводит его на меня.
У меня все сжимается внутри. Я опускаю голову и начинаю, отчетливо понимая, что у меня совсем мало времени.
— Отец, позволь представить тебе...
— Ты не посмеешь, — ярость отца накатывает на меня жаркой и мощной волной.
Я смотрю на Хаджиме. Его губы плотно сжаты. Он озадачен такой реакцией на свое появление, тем не менее опускает голову и тоже начинает говорить:
— Это большая честь...
— Честь? — выдыхает отец. — Нет, нет. В этом нет никакой чести, — и он вихрем проносится мимо нас.
Таро следует за ним, хорошенько задев плечом плечо Хаджиме по пути.
В смятении я поворачиваюсь к матери.
— Окаасан?
Наоко, пожалуйста, попрощайся со своим другом и иди в дом, она с извинением кланяется и тихо идет следом за мужчинами.
Смотри, что ты натворила, бабушка указывает на разбитую чашу. Ее взгляд полон негодования и осуждения. — Теперь она разбита, и склеить ее не получится. Ее нельзя поставить обратно на полку. Ей нигде больше нет места, — она вздергивает подбородок. — Видишь, Наоко, если не сделаешь выбора, счастья не найдешь. Его нет посередине. Во всяком случае, у тебя его не будет с гайдзином5, — последние слова она почти выплевывает.
— Глупая, бестолковая девчонка, — бормочет она, уходя.
Я смотрю на осколки чаши, затем, чуть не плача, поворачиваюсь к Хаджиме.
Он покачивается на ногах, словно не может решить, что ему делать: идти вперед или назад.
— Мы столько недель репетировали, а ты им ни о чем не сказала? — он снимает фуражку и проводит рукой по аккуратно причесанным волосам. — Почему?
— Я не смогла, — мой голос не слушается меня, такой же разбитый, как чайная чаша. Мне не удается сдержать слезы, и они просто текут по щекам. Я подхожу ближе к нему, отчаянно желая, чтобы он меня понял. — Потому что только так они позволили мне пригласить тебя на эту встречу, Хаджиме. Я хотела, чтобы они познакомились с тобой, чтобы увидели мужчину, которого я люблю и за которого хочу выйти замуж. Это был единственный способ.
— Все-таки стоило им сказать, — он делает шаг назад, его рука задерживается на его шее. — Потому что сейчас они не видят ничего, кроме лица врага, — его взгляд быстро переносится на окно, в котором он видит Таро и бабушку, внимательно наблюдающих за нами с осуждающим видом. — Лицо американца.
Теперь пас разделяет злой мир, он против нас.
Сегодняшний день должен был принести счастье. Я знала, что мне будет непросто. Уговорить отца и Таро было очень сложно, как и бабушку, но я думала, я надеялась... Как же я была неправа.
Я прячу лицо в ладонях.
— Мне очень жаль, — я изо всех сил стараюсь сдержать эмоции, но мне никак не справиться со стыдом.
— Наоко, — в том, как он произносит мое имя, слышится мольба. Он с трудом отнимает мои пальцы от лица, затем убирает пряди, прилипшие к мокрым от слез щекам.
— Нет, это мне очень жаль. Не так я хотел, чтобы все это сложилось для тебя. И для нас. Даже для них. Я...
Тук, тук, тук!
Мы отскакиваем друг от друга так далеко, словно нас разделяют океаны. Это бабушка постучала в оконное стекло. Теперь она прогоняет его злыми, резкими взмахами рук. Хаджиме кланяется, пятится, но останавливается в самом углу сада, где она не может его видеть. Он кладет руки в карманы.
Я тону в океанах его голубых глаз. В том разочаровании, которое плещется в них. Он хотел лишь только быть принятым моей семьей. Я же хочу быть принятой только им. У меня дрожат губы.
— Ты передумал?
Воздух замирает. Замолкают птицы. Кажется, что все живое задержало дыхание в ожидании его ответа. Он качает головой.
— Нет, нет, но тебе придется заставить их передумать.
— Как? Они не станут меня слушать.
— Ты очень умна, Сверчок, используй это, — он подходит чуть ближе. — Заставь их тебя послушать.
Бабушка снова стучит в окно с грозными криками, требуя, чтобы я вернулась в дом.
Мы смотрим друг на друга, ведя молчаливый разговор, полный невысказанных желаний.
Хаджиме снова пятится, произнеся одними губами: «Я тебя люблю».
«И я тебя люблю», — так же беззвучно отвечаю я.
Он улыбается, кивает. Затем поворачивается, чтобы уйти.
— Хаджиме! — не выдерживаю я.
Бабушка стучит изо всех сил, но я делаю шаг к нему.
— Я найду способ их убедить.
— Если кому-то это и удастся, то только тебе, — отвечает он и снова разворачивается.
Со вздохом я смотрю на него, пока он не исчезает за углом. Как призрак. Потом просто тень, которая вытягивается и исчезает из виду. Совсем.
Бабушка права.
Я глупая, неразумная девчонка.
Но я еще и та самая девчонка, которую Хаджиме считает очень умной. И я собираюсь использовать это свое качество в полной мере.
Потому что я влюблена.
