– Если только рыбаки, – произнес я. – Но они просто проплывут мимо. Если проплывут.
– Бояться мне, собственно говоря, нечего. Насколько я понимаю, это не нудистский пляж, а я не взял плавки.
– Но вы сами сказали, что здесь никого нет. – Она хихикнула, как школьница, собравшаяся нарушать запреты мамы. – Я тоже без купальника, и меня это не пугает. Мы можем раздеться в этих расщелинах, а потом нырнуть и поплавать по отдельности.
– Давайте так и сделаем. – Я потакал всем ее прихотям.
Мы разошлись каждый в свою расщелину. Я видел, как она, нагая, прыгнула в воду.
Сумерки делали ее привлекательной, но я знал, что это ненадолго.
Тем не менее когда женщина подплыла ко мне и обняла, прошептав, что я напоминаю ей греческого бога, я ее не оттолкнул.
Глава 10
Санкт-Петербург, 1895 г.
Брат Волоховой, такой же белесый и невзрачный, как сестрица, встретившись с Марией на Невском, подвез ее к внушительному дому на Литейном, и они поднялись на пятый этаж, в квартиру Мережковского и Гиппиус.
На удивление Тарновской, дверь оказалась открытой – и они беспрепятственно вошли в святая святых поэзии. Спутник провел ее в большую, модно обставленную гостиную, полную оживленно разговаривавших мужчин. Возле окна, на софе, полулежала рыжеволосая голубоглазая женщина, одетая в строгий мужской костюм.
Увидев гостей, она скорчила гримасу и навела на них лорнет.
– А, это вы, Жорж. – Красавица едва улыбнулась, узнав брата Волоховой: судя по всему, она была очень близорука. – Что за прелестное создание рядом с вами? – Ее тонкая изящная рука потянулась к высокой прическе и вынула шпильки. Волосы тяжелыми волнами упали Зинаиде на плечи, и она, взяв черепаховый гребень, стала медленно и томно их расчесывать.
– Это молодая поэтесса из Киева, – представил мужчина Тарновскую. – Мечтает познакомиться с вами.
Рука Зинаиды, плававшая по золотистым волосам, на мгновение замерла:
– Вот как? И какие же стихи мы пишем?
Тарновская сделала реверанс:
– Мои стихи не могут сравниться с вашими. Я пришла, чтобы увидеть вас. Я так много о вас слышала.
Ее заискивающий тон понравился Гиппиус: она любила лесть.
– Вы такая же рыжеволосая, как я. – Тонкие губы сложились в улыбку. – Так и быть, я познакомлю вас с моими гостями. А потом вы почитаете мне свои стихи.
Мария собиралась запротестовать: она не считала, что ее произведения заслуживают внимания, но Гиппиус подняла указательный палец, как бы приказывая молчать:
– Кроме меня, их никто не услышит. Слово Антона Крайнего.
Тарновская знала, что под этим псевдонимом Зинаида писала фельетоны и статьи.
– Как вам будет угодно. – Она слегка наклонила голову.
Гиппиус встала с софы и, взяв Марию под руку, подвела к невзрачному мужчине маленького роста, с худой впалой грудью, черными влажными глазами и вздыбленной редкой бороденкой.
– Познакомьтесь, дорогая. Будете рассказывать о нас в Киеве. Это мой муж, Мережковский.
Дмитрий Сергеевич надменно кивнул и повернулся к худому мужчине с желтоватым лицом:
– Я всегда говорил, что с помощью символа можно познавать действительность.
– Он разговаривает с Валерием Брюсовым, – пояснила Гиппиус. – Вы слышали о символизме? Мой муж последовательно изложил все его особенности в своих лекциях. По его мнению, символизм способен возродить культуру, продолжить традиции девятнадцатого века. – Видимо, поэтесса оседлала любимого конька.
Она стала подробно объяснять Марии, как нужно писать стихи, но молодая женщина ее не слушала. Полузакрыв глаза, она думала, что волей судьбы попала в волшебный мир литературы, познакомилась с лучшими людьми своего времени.
Она не заметила, как Дмитрий Сергеевич, теребя свою всклокоченную бородку, встал, явно собираясь прочесть что-то свое, и только звуки его голоса вернули ее в реальность.
С усильем тяжким и бесплодным
Я цепь любви хочу разбить.
О, если б вновь мне быть свободным,
О, если б мог я не любить!
Душа полна стыда и страха,
Влачится в прахе и крови,
Очисти душу мне от праха,
Избавь, о Боже, от любви!
Ужель непобедима жалость?
Напрасно Бога я молю:
Все безнадежнее усталость,
Все бесконечнее люблю.
И нет свободы, нет прощенья.
Мы все рабами рождены,
Мы все на смерть, и на мученья,
И на любовь обречены.
Закончив, он театрально поклонился и снова сел рядом с Брюсовым.
– Прелестно! – прошептала Тарновская, пораженная музыкальностью стихотворения. Она подумала, что, вероятно, в нем был глубокий смысл, который ей не удалось постичь. – Гений! Ваш муж – гений!
Гиппиус высокомерно посмотрела на гостью.
– Почитайте-ка свои стихи, дорогая, – надменно проговорила она, укоряя себя за то, что сразу не уделила внимание творчеству этой молодой особы – так было принято в ее салоне.
Тарновская стушевалась:
– Позвольте… Мне неловко, я не смогу… – Мария подумала, что едкая, язвительная Зинаида высмеет ее произведения, и литературная богема навсегда отвергнет жену богача Тарновского. – Я прошу позволения сделать это в следующий раз, – робко промолвила молодая женщина, теребя пуговицу серого платья.
Гиппиус тряхнула золотистыми волосами:
– Что ж, ваше дело. Давайте договоримся, что вы пришлете мне свои стихи по почте. Я почитаю и обязательно напишу вам, стоит ли заниматься литературой.
Мария поклонилась этой необыкновенной даме:
– Я так и сделаю.
Она засобиралась в гостиницу, и Гиппиус, проводив гостью до дверей, довольно равнодушно с ней простилась.
Мария быстро сбежала по большой мраморной лестнице и, оказавшись на улице, с удовольствием вдохнула свежий вечерний воздух.
Муж, как верный паж, ждал ее у подъезда и, подхватив под руку, потащил в экипаж, предусмотрительно нанятый еще час назад:
– По дороге расскажешь, как тебя приняли. – Его маленькие глаза загорелись необычным блеском – такое всегда бывало, когда речь заходила о хорошей гулянке. – А сейчас едем в ресторан Бореля. Волоховы нас там ждут. Ух и повеселимся…
