– Почему «А»? – спросил я.
– На случай, если ты все же решишь сменить имя на Антонио, – ответила она.
К счастью, этого не слышала моя мама, иначе бы она непременно сделала плотц – скандал. Это было любимым словечком моей еврейской бабушки. «Я сейчас сделаю плотц», – часто повторяла она. Обе бабушки обожали друг друга, хотя сомневаюсь, что понимали одна другую. Поэтому, наверное, и обожали. Иногда бабушка Долорес употребляла слово «плотц», чем меня невероятно смешила.
В кухне она снова спросила, почему я не бреюсь, и я ответил, что мне не нравится смотреть на свое лицо. Она назвала меня вруном и погрозила пальцем, звякнув браслетами.
– Варишь зелье для кого-нибудь из клиентов? – Я показал на кастрюлю на плите. – И за травы заплатила ты?
– Que importa?[11]
– Да, важно, потому что мне неприятно, что ты так расходуешь свои деньги.
– Было бы лучше, Нато, если бы ты позаботился немного о себе. Живешь один в своей запущенной квартире, на работе постоянно рисуешь преступников. Давно пора найти приличную девушку, завести детей.
– О Боже!
– И не надо говорить «О Боже!». Настало время найти хорошую девушку. – Она снова охватила мое лицо руками. – Oyes, guapo?[12]
Бабушка часто называла меня красавчиком, даже когда сердилась. Она искренне считала, что я похож на Фернандо Ламаса и всех остальных красивых актеров – латиноамериканцев и испанцев. На прошлой неделе она добавила к списку еще и Рики Мартина. К сожалению, я не похож ни на одного из них.
На мгновение ее лицо помрачнело. Я взглянул на кипящую кастрюлю и вспомнил, что этим зельем окропляют жилище, чтобы выгнать оттуда злых духов.
– Que pasa, uela? Pasa algo?[13]
– Я видела сон.
– Опять? Плохой?
Бабушка пожала плечами, взмахнула рукой в браслетах.
– Хочешь, чтобы я нарисовал его?
Я рисовал ее сны с незапамятных времен. Большей частью это были фантазии в стиле Шагала, с облаками, дикими растениями, латинскими крестами и танцующими животными. Но были и плохие сны, темные, тягучие, наполненные зловещими предзнаменованиями, которые меня в отрочестве повергали в дрожь. Эти рисунки бабушка не сохраняла. Подозреваю, что она сжигала их, принося в жертву оришам.
– Он был какой-то нечеткий, – произнесла она.
– Может, если ты мне опишешь его, он станет яснее.
– Потом. Вначале поешь. Сегодня я приготовила для тебя треску.
Упоминание о ее знаменитой жареной треске со специями вызвало у меня обильное слюноотделение.
– Здорово. А то я боялся, что ты собираешься меня кормить этим противным зельем.
– Не надо над этим насмехаться, мальчик. Нехорошо обижать оришей.
Бабушка сделалась серьезной, повернулась, сняла с полки небольшую синюю бутылку, затерянную среди нескольких десятков других. Быстро вытащила пробку, пробормотала что-то себе под нос, вытряхнула немного жидкости на пальцы и брызнула на меня.
– Muy bien. Un poco de agua santa.[14]
Я покорно стоял, зная, что спорить с ней бесполезно.
– Садись.
Бабушка зажгла горелку рядом с кастрюлей с варевом, достала из холодильника треску, разогрела солидную порцию, поставила передо мной. Я с аппетитом ел, а она принялась рассказывать об одной бедной душе, которая требует сострадания, потом о другой, о том, что людям надо быть светлее и добрее, о том, какие цены сейчас на рынке, затем снова посетовала, что у меня нет постоянной девушки. И в этот момент перед моими глазами вдруг возникла Терри Руссо, проводящая пальцами по своим роскошным волосам. Я сказал бабушке, что мне не везет с женщинами, и она предложила принести жертву Ошун, богине любви. Я вздохнул, и она тоже вздохнула.
От добавки я отказался. Бабушка перестала говорить о пустяках, вымыла посуду и велела мне следовать за ней. Было видно, что она готова.
Я, как обычно, начал напевать ее любимую песенку, правда, сейчас не в таком веселом ритме. Она начиналась словами: «Пожалуйста, будь осторожна, когда отдаешь свое сердце. Все может измениться к худшему».
В гостиной я достал из ящика блокнот и карандаши – они всегда хранились тут, – сел на диван и раскрыл чистый лист.
– Комната, – промолвила бабушка, располагаясь рядом со мной, чтобы наблюдать за моими действиями и направлять.
– Просто комната?
– Нет. – Ее голос прозвучал серьезно. Она приложила ладони к сердцу, закрыла глаза и начала описывать комнату.
Картина из ее сознания переместилась в мое, а потом на бумагу.
С бабушкой легко работать. Она точно описывала увиденное. Немаловажную роль, конечно, играло то обстоятельство, что за много лет мы замечательно настроились друг на друга.
Она глянула на мой рисунок.
– Очень хорошо.
Я работал, а бабушка продолжала описывать комнату. Затем наклонилась над блокнотом.
– Очень хорошо.
Она пока не улыбалась, но я понимал, что в душе ее просветлело. Может, в этом все и дело. Она рассказывала, я рисовал, и этот процесс как-то освобождал ее от тревоги. То, что я пытался объяснить Терри Руссо.
Бабушка вздохнула:
– Но кое-что нужно исправить. Здесь… и здесь. А вот тут добавить.
Наконец исправления закончились и я попал в точку. Как всегда.
– Хорошо. – Бабушка откинулась на спинку дивана и перекрестилась. – Нет, плохо.
– Что плохо? Мой рисунок?
– Нет. Комната.
– Она не кажется мне такой уж плохой.
Бабушка подняла руку, звякнув браслетами.
– В этой комнате есть человек… или его дух. Чанго послал мне предупреждение. Я не могу увидеть этого человека, но… может, ты сумеешь.
– Ты хочешь, чтобы я изобразил человека, которого не видел?
Бабушка смотрела на меня так, словно верила, что я действительно могу.
