Я воду с детства люблю. Не было у нас ни гор высоких, ни достопримечательностей особых, ни памятников культуры. Только две больших реки. Все детство на берегу прошло. А больше, собственно, и негде было это самое детство проводить. Лет в пятнадцать я выбрался оттуда в центр России и с удивлением узнал, что, оказывается, бывают люди, не умеющие плавать. Это меня настолько ошарашило, что я не сразу-то и поверил. Для меня это было примерно то же, что и не уметь дышать. Да у нас на Зее так оно и было на самом деле. Потому что кто не умел плавать, тот дышать это… переставал. И, рассекая волны, приходил тогда к месту трагедии катер с аквалангистом. Не чтобы спасать присылали того аквалангиста. Нет. Понырять немного, устать как собака и развести руками. Дескать – нету, унесло течением. Через неделю всплывет. Если по Амуру на нашей стороне – то, поди, похороним. Если на китайской – то, може, и нет. Как вариант – не всплывет никогда. Это даже лучше. Не дай бог вам двухнедельного утопленника увидать. Или месячного. Кунсткамера отдыхает.
Я тонул всего один раз в жизни. Причем, научившись плавать. Не как рыба, конечно, но держался на воде уже сносно. Дернул меня черт ласты натянуть. Они дают уверенность, но, сделанные из тяжелой резины, много весят, а самое главное – меняют технику плавания. Ту самую, зейскую, экономную, которая позже позволяла нам находиться в воде на середине реки часами и уноситься по ней на целые километры. Ласты дают скорость, но смещают центр тяжести. Для взрослого человека это не столь важно. А для пацана одиннадцати лет – смертельно опасно. Тогда я затеял скоростную тренировку. В ластах. С берега на островок, что метрах в тридцати. И обратно. Чем быстрее – тем лучше. Птицей летал. Туда – обратно. Туда – обратно. Устал неожиданно и как-то мгновенно. Прямо посредине. Еще пять минут назад и не знал, что так можно обессилеть. Все бы ничего, да запаниковал я. И тело вдруг совсем ненормально встало – как поплавок. Ласты треклятые внизу, голова наверху, одним словом – клюет. Подсекай. А самое главное – сносит меня неумолимо мимо острова. Руками машу, а ноги – как чужие. Нет, не свело, не отнялись. Просто не могут – и все. Ерунда какая-то. Девушка на острове загорала. Книжку читала как раз. Бля буду, про Муму была книжка. Раз отвлеклась на меня – уткнулась обратно. Потом вдруг еще посмотрела. А я молчу. Гордый. Многие, кстати, мальчики, тонули молча. Традиция. Позор страшнее. Смерть куда как лучше. С десяток, наверное, моих знакомых перетонуло в детстве. И ни один не орал. Просто – нет на воде больше и все. Девочки – те да… Бывало, кричали. А мальчики – нет. Традиция.
Когда она разглядела наконец мои глаза – в них уже луна всходила самая что ни на есть полная. Такие, блядь, лагуны, все в кратерах! Метров пять до островка оставалось. Но для меня в тот момент они как пять километров были. Девушка книжку отбросила, подбежала, в воду зашла по пояс и за руку меня взяла. Потащила на берег, ласты по дну весело зашуршали – галька там была с орех. Вытащила она меня на отмель, где по колено, а я встать-то и не могу. Лежу в воде. Ноги руками ищу. Вот они. Только будто и не мои. Ерунда какая-то. И ласты – тяжеленные. Страшные ласты. Но все это не имело никакого значения. Позор был страшен. И обматерил я спасительницу мою. Жутко обматерил. Такими словами гнусными, что не видать мне теперь рая, как своих ушей, – никогда. Вспыхнула фея, как петарда, и бросила меня в воде к ебени матери. Правильно, конечно… Его спасают, а он… Дурак какой-то…
Я фею ту долго вспоминал. И пару раз видел. Один раз на берегу – с книжкой. А второй раз в городе, в самом центре, через год уже. Она боком ко мне стояла, автобус ждала на остановке. Подойти бы тогда, поблагодарить… Хотел… Внутри где-то – глубоко внутри, так бездонно, что и не достать вовек, – хотел. А на поверхности – только ухмылка. Не больно-то и хотелось… Никто не просил… Конечно, не просил. Умолял, выл, скулил глазами…
Я из того случая сделал неожиданный вывод, из которого развилась жизненная установка. Звучит она так: Не жди благодарности . С тех пор я, если делаю добро человеку, то не мозолю ему глаза, не жду трогательных слез и не принимаю никаких театральных поз. Слова ничего не значат…
Я налил себе еще стопарь, выпил уже безо всякого пива и снова улегся внутрь себя…
Слова ничего не значат, например, у профессиональных нищих. Ради Христа, спаси вас Бог, Господь вас не оставит в своей милости… Сами мы не местные, дайте денег, в конце концов! Но нет у меня жалости к ним, как нет у них ко мне благодарности. Я давал и всегда буду давать только калекам. Не потому что они честнее или правильнее. Скорее всего, они такие же, а то и хуже. Но у меня есть, например, руки. А у него, например, нет. И будь он хоть до мозга костей подл и гнусен, – У МЕНЯ ЕСТЬ РУКИ, А У НЕГО НЕТ! Ни один ангел в мире не исправит этого, так пусть он хоть упьется в говнище, и приснятся ему перламутровые крылья. Я не буду правым, давая ему деньги. Я просто буду с конечностями. А он – двести раз можно повторить – нет. Если бы у меня рук не было, я бы, скорее всего, тоже ходил бы по электричкам и просил ради Христа, ни хрена уже и никому уже не веря до конца своей жизни. А может быть, спрыгнул бы с этой электрички на полном ходу. Много чего можно придумать, не имея рук… Но что бы ни придумал – все как-то в одну сторону… Не жди благодарности .
На перламутровых уже крыльях я вылетел из ванной, сделал бочку на кухне и, груженый закусоном, штопором ушел на диван перед «Самсунгом девятисотым ЭнЭф». Space.
…За двадцать минут, а то и меньше, пролетели следующие фильмы: «Авалон», «Автострада 60», три или четыре фильма про агентов и «Армагеддон». Не судьба. Забудем. Я заснул во время просмотра второго «Блейда». Погружаясь в озеро «Гвардейской», мозг пропечатал:
Мне снились волны…
МУРАВЕЙ
Где-то через пару недель я первый раз проснулся без компьютерных головастиков в голове. То есть я просто открыл глаза и понял, что у меня в подкорке нет никаких цифровых комбинаций, строчек кода или конфигурационных файлов. В компьютерном смысле я был пуст, как бубен, а образы, которые нахлынули после пробуждения, были сплошь аналоговыми и цветными. Плюс в них еще был вкус. Вернее, жажда вкуса. И я поковылял на кухню ликвидировать абстинентный синдром.
В окно било солнце. Но алкоголик не способен воспринимать свет, теплоту, пение каких-то там орнитозных птиц, мяуканье глистатых кошек или лай блохастых собак. Все, что ему нужно поутру в первую очередь, это:
– сто грамм водки;
– запить;
– посидеть, пока не торкнет;
– когда торкнуло – оглядеться и сказать что-то типа «серебристый тополь… одинок и светел…».
Это я и сделал. Только вместо тополя пошел в коридор и позвонил Юрке Китайцу. Номер я с трудом нашел на стене. Он был написан сиреневой шариковой ручкой и погребен под фломастерными глифами, орущими прямо в зрачки: «Серверная», «По локалке», «По Интернету», «Катя с Первомайки», «Если нет света!!!».
