прямой удар в нос.
Я теряю равновесие. Падаю. Кто-то визжит в темноте. Включается свет.
Батизад стоит надо мной.
– Тварь, я тебя предупреждал. Держись от нее подальше.
– Пошел в жопу, урод!
Удар ногой в голову. Вспышка – по воздуху очень медленно летят кровавые пузыри. Падают на пол – лопаются.
Меня поднимают. Батизада скручивают, и под дружное улюлюканье все вместе идем по пустым и темным коридорам школы, спускаемся по лестнице, выбиваем дверь, выходим на футбольное поле. Как и были, в тонких потных рубашечках, под мокрый снег.
Батизад скалится:
– Тебе не жить, урод!
Я сплевываю кровь. Мне ни хрена не больно, и страха нет. Под боком Айвары: Большой и Маленький – если что, его запинают. На остальное – мне посрать.
Батизад крупнее меня, видны бугры бицепсов. Максимум, на что я могу рассчитывать, успеть разбить ему глаз, если не мешкать и бить сразу.
Поэтому не размышляю, как только меня отпускают, лечу, словно мотылек на свет – прямиком на его нахальную ухмылку. Распрямляю зажатую в кулак руку и бью.
Глаз вылетает у него из глазницы и падает в талое собачье говно. Что-то вспыхивает. Батизад начинает искриться, из него летят пружины, в три секунды он разваливается на части. Кто-то подходит к нему, трогает ногой:
– Ребзя, это киборг!
Тут же я получаю ответный удар под дых. Не время фантазиям. От моего удара Батизад только дернулся и еще больше оскалился.
– Ну что щенок, хочешь драки! Ее получишь!
Дальше неинтересно…
Когда меня привели в чувство, я, постанывая, поднимаясь из лужи, весь грязный, только и нашел что сказать:
– Чуваки, надо бухнуть.
В тот вечер мы пьянствовали в каком-то подъезде с Витюхой и Айварами, а потом еще поиграли в баскетбол.
А Дана? Наверное, домой ушла, не помню…
На следующий день ужасно болела голова, нос был заклеен пластырем, под глазами фонари. За окном солнце. Его лучи грели лицо.
Я лежал и рассматривал трещину на потолке. Какой все это будет иметь смысл, если, к примеру, эта трещинка вдруг зазмеится, разрастаясь, и толстый пласт штукатурки обрушится на меня и погребет под собой, поднимая клубы пыли и белил…
От таких мыслей я сполз с кровати, переполз на кресло, но не удержался и вновь поднял голову, увидел, как меняет свое направление змейка трещины, тянется ко мне. Поморщившись, выполз из моей комнаты, дополз до ванной. И только сполоснув лицо, немного пришел в себя. Похмельный психоз.
Я поднял взгляд. Отшатнулся, но потом все же узнал себя в зеркале. Присмотрелся. Все не так и плохо. Изначально думалось, будет хуже. Да, нос вспух, пластырь – не знаю, кто его налепил – уже отклеивался. Нос был однозначно сломан: о том, чтобы дотронуться до него, не могло быть и речи. Я стал еще больше похож на обезьяну – черты, заложенные в меня самой природой, получили неожиданное усиление. Фонарь под левым глазом светил интенсивным фиолетовым светом. Можно будет затушить каким-нибудь бабушкиным кремом. На лбу шишка. По всему телу синяки. Черт, он меня славно отметелил!
В остальном я был прекрасен. Раны только добавляли мужественности.
– Не достоин ты бандита, если морда не подбита, – заглянула в ванную бабуль. – Дима, что с тобой происходит?!
– А что такое? – удивился я.
– Ты был таким хорошим мальчиком, а сейчас пьешь, дерешься, скоро в дом еще и заразу какую принесешь!
– Какую такую заразу?
– СПИД!
– Бабуль, меньше смотри свой телевизор!
– Я передачу видела!
Бесполезно. Завелась. Нужно скорее из дома сваливать. Это надолго. Часами теперь будет промывать мозги.
Но бабуль вдруг замолчала и в тишине ушла на кухню. Поставила чайник. Налила мне крепкого чаю и со вздохом сказала:
– Звонил отец. Он через три дня приезжает.
Я застыл. По телу пробежала толпа радостных мурашек. Сердце екнуло.
Наконец-то! Супер! Батя возвращается. На восторгах я чмокнул бабуль в щеку.
Нет, конечно, я знал, что он вот-вот должен приехать. И ждал этого момента с нетерпением, но в последнее время из-за этих всех влюбленностей и волнений все прочно вылетело из головы.
Тут я подумал о Дане. «Стоп! А куда вчера делась Дана?!»
Звоню ей.
– Здравствуйте.
– Здравствуйте, – голос Даны.
– Позовите, пожалуйста…
– Ее нет!
– Нет…
– Нет!
– Извините…
Полный бред. Вешаю трубку. Ничего не понимаю. Набираю номер еще раз. Поднимает трубку опять она:
– Алло!
Говорю:
– Привет.
Отвечает:
– Привет.
Продолжая ничего не понимать, спрашиваю:
– Как дела?
Отвечает:
– Хорошо.
Спрашиваю:
– Почему тебя дома нет?
Отвечает:
– Гуляю.
– Где?
Молчит.
Я понимаю, что весь этот разговор звучит крайне глупо, но делаю попытку придать ему хоть какой-то смысл:
– Давай погуляем вместе.
Молчит.
Молчу.
– Давай…
Она живет на Спортининку – параллельной Манто улице, берущей свое начало от футбольного поля клайпедского клуба «Жальгирис». Через пятнадцать секунд я с букетом цветов под ее окнами. Угадываю окно. Жду. Весь такой красивый, вот только то здесь, то там – пластырь. Памятник герою. У моего подножия крошат клювами асфальт воробьи. Ползают дурные от весны мухи – совсем скоро жужжать и блестеть зеленым брюхом, а пока разрешено немного поползать. А я без движения, как монумент!
Но вот слышно, как кто-то стучит каблучками по ступенькам, слух обострен как-то странно, слышно только это, остальное приглушено-призрачно. Памятник покрывается трещинами. Рушится.
Распахнулась дверь подъезда, выбежала какая-то малолетка с собакой. Собака тут же прилипла задницей к газону.
Даны все нет.
Когда воробьи и мухи растаскали все обломки, от меня остался только жалкий юноша, которого плющило от похмелья и страха, что она не придет.
Паром медленно полз по Данге мимо пришвартованных к высокой каменной набережной катеров и слепых заборов рыбпорта. Из-за заборов были видны громадины портовых кранов – как неотъемлемая часть горизонта портовых городов, они чем-то похожи на аистов. С выходом в длинный узкий клюв Куршского залива стали видны и корабли: большие и маленькие рыболовные суда, танкеры, военные крейсера: что-то – иностранное, что-то – ржавое и неприглядное, оставшееся в наследство от советских времен. В воздухе ловлю своим теперь увеличенным носом морскую соль, запах рыбы, дым переработанного топлива. Глаза хватают чаек. Одного батона едва ли хватит для их прожорливых криков. Особое удовольствие с криком: «Смотри – моя поймала!» – швырять мякоть, как можно выше, насаживая тем самым прямо на глупый клюв. На губах все та же соль, облизываю их сухую поверхность, хочу поцеловать бледную шею глупой чайки.
Мы стоим у правого борта. Рядом, не прикасаясь. Даже не разговаривая.
– Да черт! Объясни наконец, что случилось?!
– Ты вел себя вчера ужасно…
И опять молчим.
– Дануте…
– Что?
– Да ну тебя!
Некоторое время – три раза бьется волна о
