это другое. Он понял, что приход недостижим, и это слегка печалило. Он научился получать удовольствие от процесса, делать красиво себе и людям, создавать из собственной жизни перфоманс приключенца, но… как бы это сказать… оно не давало полноты. Приходилось признать, что в жизни, вероятно, есть что-то ценнее адреналина — то самое, чего у Гонзы и не было. Он так и не загарпунил кита.
Солнце садилось. Долгая тень Коллеони подбиралась к нему со спины. Роль «Аполлон в пейзаже» вполне ему удавалась, красоваться он любил и умел, но был нюанс — садилось солнце. Аполлон понемногу сдувался, Аполлон пошел кракелюром. Правду сказать, светоносцем Гонза себя и не считал — так, рядовой Гермес — встречались ему и поаполлонистей. Оно странно давало равный эффект одиночества: и в восемнадцать отчаянное ощущение, что так и проживешь девственником, и в пятьдесят спокойное знание, что даст любая. Ну, почти… Теперь же, спуская резинку трусов, расчехляя ствол, имей в виду, что каждый выстрел может стать последним. Пользуйся последним в свое удовольствие.
В общем, это всё до первой осечки. У него пока осечки не было.
— Себе-то не ври, Грушецкий.
— Главное, я тебе не вру.
— Скажем так, теперь у тебя просто нет такой возможности. То есть, не заслуга.
Метко, метко. Сменил тему:
— Тебе нравится?
Он имел в виду — вот это вот всё, фондамента под жопой, ноги в канал, кулек с жареной рыбной мелочью, белое с газировкой, светлейшее небо над головой, осеннее солнце, за спиной конная статуя дерзкого кондотьера — и был услышан.
— Красиво. Но ты выбирал это не для меня.
— Всё всегда немного для тебя, дарлинг.
— Ключевое слово — немного.
Он слишком хорошо знал этот голос, хотя и начинал забывать живое звучание.
Прага разнесла голову прямым попаданием, хотя держал на прицеле сам. Не сказать, что после Гонза не пробовал забыть и забыться. Временами пробовал уж слишком жадно, не разбирая сортов предлагаемой жизнью жратвы. После Праги женщин тоже было какое-то количество и даже некоторое качество. Был аккуратен по возможности. Всегда строго избегал давать необоснованную надежду, но женщины мастерицы извлекать ее практически отовсюду. Ничего странного не видел в том, что самки сходных видов рассматривали его для зачатия, но сам следил, чтобы все четенько, доверия к партнершам в этом плане не имел вовсе — и сам разводил, и его подставляли, за жизнь бывало всякое, лучше уж перебдеть. Вдобавок голос Элы то тут, то там звучал у него в ушах: ты не зачнешь. Не то чтобы ему это было надо, но… он и вообще частенько теперь дискутировал с покойной, напоминая себе ту трехнутую испанскую королеву, три года возившую по стране за собой супружескую падаль. Хуан Безумный. Только у него погребение затянулось на пять лет. Если то была месть, то, право, весьма удачная. Парадоксальным образом Эла жила внутри него, близкая и родная. Определенно, не такого беспорядочного посмертия она заслуживала. Или эта liebe выбрала столь странную жертву, чтоб вернуться? Его самого? Пепа не предупреждал о такой возможности. Правда, тот вообще ни о чем не предупреждал, кроме того, что за информацию придется заплатить самим собой. А он еще, дурак, спросил тогда: сколько?
Ты — весь целиком, Ян Казимир Грушецкий.
Глава 6 О намерении
Новака он чуть не убил.
Вспоминать не хотелось, но теперь почти не болело. Оставив ее там, пропустил самолет и пришел в четыре утра к Новаку. Был пьян от боли, каялся, ломился под арест, орал на него… что-то невнятное. Пепа, странно бодрый в этот час, внезапно ловко врезал ему под дых пухленьким кулачком, когда Гонза попытался ухватить того за грудки — и Грушецкий осел у стены, от неожиданности и усталости равно. Только прохрипел:
— Ты же обещал, что…
— Нет, — отвечал тот серьезно. — Я сказал, что шанс есть. Шанс у тебя и был…
— Скажи, что ты это нарочно… чтобы использовать меня.
— Вечно ты, Гонзо, меряешь людей по себе. Если ты наперед рассчитываешь, кого как поиметь — это не значит, что все наперед рассчитывают точно так же. Я не знал, чем закончится ваша встреча…
Гонза ткнулся лбом в стол и заскулил. Было больно. Очень больно было.
— Но вы могли договориться. И вот тогда — тогда бы — все стало сильно сложней для меня и проще для вас. Как полицейского меня всё, конечно, устраивает и так. Но раз уж ты считаешь себя виновным и пришел каяться, спрошу — не хочешь частично возместить?
— Что? Кому?! Ты не понимаешь, что такое чистосердечное признание в убийстве?!
Новак смотрел на него со слабой улыбочкой, которая легко отдавала… издевкой?
— И как я это запишу в протокол, ты, рыцарь в сияющих доспехах совести? Пан Грушецкий, Ян Казимир, осознавший себя ктырем, чистосердечно сознается в убийстве пани Эльжбеты Батори, стрекозы, путем принуждения последней к возвращению сожранной ею души покойной пани Натали Смит, для разнообразия — самки человека? Ты как представляешь это все в деле, ты, криминальный в том числе журналист? Я не сошел с ума, и тебе не рекомендую.
— Но ты свел нас нарочно!
— Да, я ловил на живца. Но что получилось бы в результате охоты, не мог сказать никто. В этом сложность работы энтомолога.
— Работы?!
— Конечно. Это не самодеятельность, а ремесло. Профессия. Редкая, местами уважаемая. Люди неблагодарны…
— Это за что я должен быть тебе благодарен, ты, сучья хтонь?!
— Ты сказал: дай мне человека. Я тебе дал его… ее. Ты сказал: я отработаю. Отрабатывай.
— Да иди ты!
— Когда надумаешь, приходи.
Господь был Босх, когда сотворил их, его и ему подобных. Крест он снял сразу после похорон, а хоронил почти в одиночестве. Да, там, на семейном, под Чахтицкой скалой, с которой они некогда смотрели сверху, молодые, в обнимку. Пани Криста долго молчала, услыхав весть, не стала благословлять, просто повесила трубку. Могильные камни старших ухмылялись ему в глаза, на белом мраморе сияло лицо Элы — теперь настоящее. Надо было доказать, что ей тут можно лежать, среди родни, надо было поднять документы… но когда Грушецкому трудно было работать с документами? И Пепа помог. Так и проводили вдвоем.
— Не думал, что ты можешь жалеть о ней… — огрызнулся он полицейскому, когда зарыли.
— Взаимно, — спокойно отвечал тот.
И разошлись.
Усы сбрил. Эла права, никуда они не годятся.
Сперва он не поверил Новаку, что и говорить, думал, все потечет как прежде.
