Такой антропоморфный Бог явно не годился в верховные патроны мировой религии. И Маркион с гениальным чутьём предложил взамен ветхозаветного Яхве своего «неизвестного и чуждого Бога», понятие о котором он, как старатель, намыл в своём умственном лотке из песка и щебня иудейской, эллинистической, раннехристианской и гностической литературы. Этот бог был равным образом величествен в силу своей удалённости от мира и недосягаем в силу своей неизвестности.
Что до иудейских корней этого понятия, внимание Маркиона должны были привлечь представления Ветхого Завета о Боге, которого нельзя ни видеть зрением, ни познавать умом, а можно только слышать: «Говорил Яхве к вам из среды огня; глас слов вы слышали, но образа не видели, только глас» (Втор 4:12). Для древних евреев видеть Бога было равносильно смерти: «И невидим стал Ангел Господень Маною и жене его. Тогда Маной узнал, что это Ангел Господень. И сказал Маной жене своей: верно мы умрём, ибо видели мы Бога» (Суд 13:21-22). Древние евреи не должны были произносить имя Бога. Единственное, что им было доступно, — это слышать голос Божий. Роберт Бультманн писал в своей книге «Первоначальное христианство в кругу античных религий» относительно ветхозаветной концепции Бога: «Бог невидим. Греки тоже считали Бога невидимым, то есть не воспринимаемым органами чувств. Но для грека это не означало, что бог непознаваем; напротив, для познающего мышления он постижим, пусть даже с большим трудом; возможны также рациональные доказательства бытия Бога. В Ветхом Завете такая рефлексия отсутствует. Для него главное не то, что Бог принципиально недоступен для органов чувств (в древнееврейском языке вообще нет слова, которым бы выражалось понятие “невидимое”); напротив: Бог не хочет и не должен быть увиденным»[20].
А в раннехристианских текстах, скажем, у Луки, которого Маркион предпочёл остальным евангелистам, он мог опереться на такие слова Иисуса: «В тот час возрадовался духом Иисус и сказал: славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли, что Ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл младенцам. Ей, Отче! Ибо таково было Твоё благоволение. И, обратившись к ученикам, сказал: всё предано Мне Отцом Моим; и кто есть Сын, не знает никто, кроме Отца, и кто есть Отец, не знает никто, кроме Сына, и кому Сын хочет открыть» (Лк 10:21-22). Лука фактически говорит здесь о не известном никому, кроме Иисуса, Боге, который открывается только через своего Сына и Посланника. Лишь этого Бога Маркион считал достойным веры и почитания: он был неуязвим для всего — для хулы точно так же, как и для хвалы. Именно в этом смысле понял Маркиона Тертуллиан в направленной против него работе: «Бог Маркиона естественно непознаваем и никогда не проявляется, за исключением Евангелия» (V, 16).
Ещё более крутой и захватывающей была завязка Маркиона по поводу «неизвестного Бога» с апостолом Павлом. Тут высветились истинные исторические ставки в рискованной игре, которую вели сторонники и противники идеи «неизвестного Бога», т. е. в конечном счёте — христиане и язычники. Я уже говорил о Маркионе как поборнике идеи «неизвестного Бога». Но какое отношение имел к этому апостол Павел? Согласно принимаемой на веру многими историками легенде, в первые века нашей эры в Риме и Афинах, а также в других городах, в алтарях языческих храмов можно было прочесть надписи–посвящения, каковые гласили: «Неизвестным богам» или «Богам Азии, Европы и Африки», «Неизвестным и чуждым богам», а порой — «Неизвестному Богу». Эта легенда вошла в железный инвентарь истории и новозаветной теологии и обросла неимоверным количеством толкований, хотя существование подобных надписей в античных храмах так и не подтверждено источниками.
Важный для меня поворот сюжета состоял в том, что в «Деяниях апостолов» помянутая легенда была использована в основополагающем контексте, в ключевом эпизоде, связанном с размежеванием христианской веры с эллинистической мудростью. Это размежевание освящено именем Павла. В первом «Послании к Коринфянам» апостол Павел резко провёл линию этого размежевания: «Ибо написано: погублю мудрость мудрецов, и разум разумных отвергну. Где мудрец? Где книжник? Где совопросник века сего? Не обратил ли Бог мудрость мира сего в безумие? Ибо когда мир своею мудростью не познал Бога в премудрости Божией, то благоугодно было Богу юродством проповеди спасти верующих. Ибо и Иудеи требуют чудес, и Еллины ищут мудрости, а мы проповедуем Христа распятого, для Иудеев соблазн, а для Еллинов безумие» (1 Кор 1:19-23). Поскольку герой моего повествования Маркион из Синопа в качестве своего духовного учителя и единственного проповедника подлинного Евангелия избрал именно Павла, я более подробно остановлюсь на указанном эпизоде «Деяний».
В ходе своих миссионерских путешествий апостол Павел посетил Грецию и, естественно, не миновал при этом Афин. В Афинах он «рассуждал в синагоге с Иудеями и с чтущими Бога, и ежедневно на площади со встречающимися». Слушавшие его эпикурейские и стоические философы вступили в спор с проповедником, а затем потащили Павла в ареопаг, чтобы он там изложил своё странное и новое учение, которое они никак не могли взять в толк. Павел был вынужден покориться. Вот его проповедь по «Деяниям святых апостолов» (17:22-25): «И, став Павел среди ареопага, сказал: Афиняне! По всему вижу я, что вы как бы особенно набожны. Ибо, проходя и осматривая ваши святыни, я нашёл и жертвенник, на котором написано: “неведомому Богу”. Сего–то, Которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам. Бог, сотворивший мир и всё, что в нём, Он, будучи Господом неба и земли, не в рукотворённых храмах живёт и не требует служения рук человеческих, как бы имеющий в чём–либо нужду, Сам дая всему жизнь и дыхание и всё». Особого успеха проповедь Павла не имела.
Прежде всего стоит указать на то, что, несмотря на свою внешнюю безыскусность, проповедь Павла, которую я привёл в сокращённом виде, построена по правилам и рецептам миссионерского, вербовочного ремесла и имеет очевидные аналогии, например, в некоторых образцах герметических и гностических проповедей. Все они компоновались по одному шаблону: сперва — призыв к познанию истинного Бога и к обусловленному им душевно–духовному перевороту; затем — предикация, окачествование этого Бога; далее — запугивание слушателей неминуемым Страшным судом, возмездием за нечестие; наконец — возвещение веры в воскресение и пришествие Сына Божьего, посланного им для спасения человека.
Некоторые светские учёные проводили параллель между проповедью «апостола язычников» в ареопаге и заключительными параграфами знаменитого герметическо–гностического трактата «Поймандр». Как заявлял его горячий почитатель Дж. Р. С. Мид, «Поймандр» не только принадлежит к важнейшему типу герметической литературы, но и является одним из основных текстов подобного рода. «Он представляет, так сказать, базовое Евангелие Обществ Поймандра
