– Согласен, – кивнул Вульф. – Мы запутались в собственных силках. Выяснив, что эти три рассказа написаны одним и тем же лицом, мы решили, что облегчили задачу. На деле оказывается, что мы усложнили ее. Если эти четверо – съеденное кошкой мясо, то где же сама кошка?.. Очевидно только одно: человек этот американец. Но их сто семьдесят миллионов.
– Не так уж плохо, – резюмировал я. – Возможно, что он находится в штате Нью-Йорк, а это всего пятнадцать миллионов, да еще надо исключить детей, неграмотных, малограмотных, миллионеров, людей, отбывающих наказание в тюрьмах…
В дверях появился Фриц.
– Ленч готов, сэр.
– У меня нет аппетита, – пробурчал Вульф.
Это была правда. За ленчем он съел всего лишь четыре куска мяса, жаренного по-креольски, вместо обычных пяти.
5
Итак, он поднял бунт впервые за последние три года. Его бунты не похожи на бунты других людей. Другие бунтуют против армии, или флота; или властей, но он бунтует против самого себя. Это был его дом и его офис, и он взялся за определенное дело, но вдруг повернулся к нему спиной. Открытие, что все три рассказа написаны одним лицом (за что я отдаю ему должное), ударило по нему же, и он ретировался. Вернувшись после ленча в кабинет, я учтиво спросил, есть ли какие-либо задания для меня.
– Нет, – буркнул он. – Хотя, пожалуй, повидай мисс Портер, мисс Огильви, мистера Джекобса и мистера Реннерта. В любом порядке, который тебе покажется приемлемым. Познакомься с ними.
Я оставался учтивым по-прежнему.
– Для меня будет истинным удовольствием познакомиться с этими людьми. О чем я должен с ними говорить?
– О чем угодно. Я никогда не считал тебя молчальником.
– Может быть, привести их сюда, чтобы вы побеседовали с каждым из них в отдельности?
– Нет.
– Понимаю. – Я встал и взглянул на него сверху вниз. Это всегда раздражает его, потому что ему приходится задирать голову. – Должно быть, замечательно быть гением! Как та певичка, Дория Рикоо, которая просто уходит со сцены, если что-нибудь не по ней, а затем созывает пресс-конференцию. Может быть, и нам созвать пресс-конференцию, скажем, на шесть часов? Вы получили бы возможность поведать миру, что от такого титана мысли, как вы, нельзя ожидать того же, что и от рядового детектива, который…
– Будь любезен держать свои замечания при себе!
Значит, это действительно был бунт, а не скоропреходящий каприз. Если бы он просто прикрикнул на меня: «Заткнись!», как случается два или три раза в неделю, я бы знал, что его хандра пройдет через час-другой, и как ни в чем не бывало продолжал бы делать свои дела, но тут пахло другим. Это был затяжной прыжок, и неизвестно, на сколько времени. Вульф поднялся с кресла, подошел к книжным полкам, взял томик Шекспира, вернулся на место и открыл книгу, удалившись не только от расследования, но и из страны и даже из двадцатого века. Я ушел. На Девятой авеню я остановил такси и дал шоферу адрес – Двадцать первая Западная улица, № 632.
Дом этот не подходил под официальное определение жилых домов властями штата. Отнюдь. Это было старое, грязное, запущенное здание; то есть именно то, что жители Нью-Йорка обычно называют многоквартирным жилым домом.
Еще в такси я решил, как повести разговор с Саймоном Джекобсом, и, найдя его фамилию в списке жильцов, нажал кнопку. Щелкнул замок, я открыл дверь и стал подыматься по лестнице, вдыхая запах чеснока. Аромат чеснока в испанском соусе, который приготовляет Фриц, доставляет наслаждение, но на лестничной клетке жилого дома, где в течение полувека он впитывался в штукатурку вместе с другими ароматами из кухонь и мусорных ящиков, это невыносимо.
На третьем этаже перед открытой дверью меня ждала женщина, рядом с ней стоял мальчуган лет девяти или десяти. Когда я подошел, мальчик воскликнул: «Ой, вовсе это не Томми!» – и скрылся.
– Миссис Джекобс? – спросил я.
Женщина кивнула. Ее вид удивил меня. Саймону Джекобсу шел уже шестьдесят третий год, но его подруга, на которой он женился тринадцать лет назад, была далеко не стара – ни морщинки на лице, ни сединки в мягких каштановых волосах. Я представился и сказал, что желал бы поговорить с ее мужем. Она ответила, что он не любит, когда его тревожат во время работы, и спросила, по какому я делу. Я объяснил, что ничего не продаю, у меня есть деловое предложение, которое, может, выгодно ее мужу. Она повернулась и ушла в квартиру, оставив дверь раскрытой. Спустя довольно продолжительное время появился сам Джекобс, очень похожий на свою фотографию, – сухопарый и тощий, с лицом, изборожденным морщинками, которых хватило бы на двоих, и, как сказал адвокат «Тайтл хауз», с марк-твеновской шевелюрой.
– Что вам угодно, сэр? – Ему скорее подходил бы тонкий голосок, но у него был глубокий и звучный баритон.
– Мистер Джекобс? Моя фамилия Гудвин.
– Жена уже сказала мне.
– Я работаю в редакции журнала, распространяющегося по всей стране. Не буду называть его, пока не узнаю, заинтересуетесь ли вы предложением, которое мы хотим вам сделать. Может быть, вы разрешите войти?
– Это зависит… Работа над рассказом у меня в самом разгаре. Не хочу быть невежливым, но в чем заключается ваше предложение?
– Ну… мы хотели бы заказать вам очерк. Тема – переживания человека, узнавшего, что сюжет написанного им рассказа украден другим писателем, который сумел сделать из него бестселлер. Условное название для очерка может быть «Сочиняйте сами». Я хотел бы рассказать, как, по нашему мнению, следует трактовать эту тему, и мы могли бы обсудить…
Он захлопнул дверь у меня перед носом. Вы можете подумать, что я никудышный детектив, что любой более или менее опытный парень успел бы придержать дверь ногой, но, во-первых, случившееся было совершенно неожиданно для меня и, во-вторых, незачем блокировать дверь, раз ты не являешься наступающей стороной. Поэтому я показал закрытой двери нос, повернулся и направился к лестнице. Выйдя на мостовую, я сделал глубокий вдох, чтобы очистить легкие и дать им отдохнуть. На Десятой авеню я поймал такси и велел шоферу ехать на угол Лексингтон-авеню и Тридцать седьмой улицы.
Это здание между Лексингтон и Третьей авеню было совсем иного толка. По возрасту оно, возможно, было не моложе дома на двадцать первой улице, но умело пользовалось гримом. Кирпичный фасад был выкрашен в серо-серебряный цвет и отделан ярко-голубой краской, дверные наличники были из алюминия, по обе стороны подъезда стояли кадки с вечнозелеными растениями. В списке жильцов значилось всего восемь фамилий, по двое на каждом этаже. Имелось там и внутреннее переговорное устройство. Я нажал кнопку напротив фамилии Реннерт и поднял трубку. Послышался треск, затем голос:
– Кто там?
– Вы меня не знаете. Моя фамилия Гудвин. Ничем не торгую. Но, возможно, захочу что-нибудь приобрести.
– Бил Гудвин?
– Нет, Арчи Гудвин.
