детства, должно быть, Старый Новый год, окошко в морозных узорах. Изогнутая, как знак вопроса, чёрная настольная лампа ярко освещает пространство обеденного стола; каждый занят своим делом: мать склонилась над стопкой тетрадей, Антон решает задачку по арифметике, за перегородкой посапывает перед ночной сменой бабка Вера.
«Предаю тебя твоей совести»… и точка!
Правильно говорят: Пушкин — главнее всех! — внезапно, словно себе самой замечает Лиза, откладывая тетрадку. — Давай, Антошка, передохнём чуток, на старые фотокарточки поглядим, соскучилась что-то, — и достаёт из комода потёртый альбом.
По выцветшим прямоугольникам на отдельных листах явно заметно: какие-то снимки отсутствуют.
— Задевались куда-то, — небрежно замечает мать, быстро переворачивая пустые страницы. — Нашла: здесь наш весь предвоенный выпуск, — словно по-прежнему слышится Антону спокойный голос матери, переходящий в речитатив Надежды Петровны:
— Вот я, а вон мама твоя Лизавета. Они с бабкой вдвоём в комнатке жили, в двухэтажном каменном доме. Дом до революции бабкиному отцу принадлежал. За какие-то заслуги власти им комнату и оставили. И не трогали до поры.
— У меня такая же карточка сохранилась, — толком не осознавая, где он, отозвался Антон. — Мама перед смертью просила дом и улицу найти, а я так и не смог, не знает никто.
— Это между Восточной и Ленинской слободой, я покажу. Только дома того больше нет. Дальше, у реки городские пороховые склады находились. Немцы осенью 41-го их часто бомбили, и туда бомба попала, — подсказала Надежда Петровна.
Потом тихонько добавила:
— Ах ты, горемыка!
Ира, посерьёзнев, в беседу не вмешивалась, искоса поглядывая на близких людей как на существа, внезапно открывшиеся с неведомой доселе стороны.
— Вы и репрессии, наверно, в те годы почувствовали? — с неуклюжестью перестроился Антон.
— В Кожухово тихо было. А вот на Пятницкой у тётки однажды осталась, так натерпелась страху. Она в дореволюционном доме, в коммуналке жила. Во дворе такую же, как у нас в 37-ом школу выстроили, за ней — светло-серая шестиэтажная башня среди убогих домишек, как символ новой жизни. Зэков работа. Часа в 2 ночи к ней машины подъехали, в народе их «чёрными Марусями» звали. Темень вокруг — глаз выколи, натужный звук моторов, да тени, как черти, в свете фар по переулку беснуются. Вывели какого-то бедолагу из подъезда и увезли. Тётка потом сказала — в этот дом почти каждую ночь приезжают.
— Там ещё фабрика «Рот Фронт» через дорогу и всегда шоколадом пахнет, — заинтересованно уточнил Антон.
Надежда Петровна кивнула.
— А отец Лизоньки, дед твой отыскался?
— Нет, так и сгинул. Бабка Вера после смерти Сталина самому Ворошилову писала — всё без толку…
С тех пор Антона с тёщей связывала некая тайна.…Не совсем, может быть, и тайна, но прикосновение к таинствам жизни, уж точно.
А этой весной Надежда Петровна высказала наедине с зятем одно, зато веское суждение о дочери:
— В её возрасте женщина уже покоя хочет, а вы привыкли по кочевому — на два дома жить, то здесь, то у тебя. Родить ей давно пора, бабий век короткий. С ребёнком я бы помогла, пока ноги ходят…
Между Антоном и женой к тому времени пробежала кошка и тему углублять не хотелось. Но неоправданность её надежд с тех пор теребила его душу.
Тренькнул звонок в прихожей. Ира пошла открывать. Это Виталик.
— Я не слишком рано, — поинтересовался с порога.
— Для тебя два блока чистых аудиокассет привёз и фирменные записи — в комнате, на столе, — сообщил Антон, заходя в прихожую. Виталик понимающе хмыкнул:
— Японские двухкассетники там дорогие?
— В Варшаве на толкучке не намного дешевле, чем у нас. У них другое интересно — по телевизору всякого рода старые фильмы показывают, а в кинотеатрах — новые, западные. Мне удалось две серии «Крокодила Данди» посмотреть.
— Везёт же некоторым, — вздохнул Виталик, проходя на кухню. — Давайте хоть сядем втроём, отметим по-человечески первую загранпоездку! Совсем забыл, магнитофон на старой квартире остался, завтра привезу…
— Предлагается с сего дня ввести режим экономии, — неожиданно объявила Ира наутро, — а то деньги на апартаменты никогда не соберём.
— Мы же собирались в августе на машине попутешествовать по Крыму?! — удивился Антон.
— Расхотелось. После похорон Николая Петровича чувствую себя не в своей тарелке. Попросил бы путёвки в какой-нибудь дом отдыха в средней полосе. А? Недорогие. Поживём пару недель в тишине и покое. И на всём готовом.
В ответ Антон лишь согласно кивнул: как скажешь! Такой рассудительной он не видывал жену ранее, а вернее — никогда.
Глава 9
Отгремели июньские грозы, июль навалился на город неимоверной духотой. А недели мелькают — одна напряжённей другой … Компьютер из польских рук следовало отладить до отпуска, запустить новые программы, блин за блином! Формально Антон заведовал сектором, и не его эти заботы с высот зав. сектором академического НИИ. Но в реалиях можно было рассчитывать только на себя с другом Виктором, который всегда на подхвате, да ещё на энтузиазм Виталика. Сотрудники же группировались, как железные стружки подле магнита, непосредственно вокруг Олега Степаныча — «папы». Выйдя из среды учёных зачехлённого послевоенного поколения, он имел колоритную внешность, в исследованиях больше полагался на здравый смысл, интуитивно совокупляемый со словоблудием на пальцах. Будучи как бы из молодых, «папа» в группе исследователей стал ещё и ранним: лауреатом Госпремии СССР, не то при Никите, не то в осень его отставки, когда один вождь цепляется за власть, а другой заискивает перед инертной элитой. Вкупе с партбилетом та премия испекла докторскую диссертацию и отдел в институте.
«Раньше были времена», — говаривал шеф, ибо далее карьера застопорилась: дважды в неделю читал лекции в престижном вузе, интриговал около академических кругов и — всё!
На новенькое у «папы» был феноменальный нюх, но почему-то с нюхом он и остался. Углядев в Антоне недюжинный талант, сочетающийся с истовостью кладоискателя, профессор по-отечески закрыл глаза на некие вольности в его общественном облике. В обход «микрошефа», своего же выкормыша, «папа» неожиданно продвинул в печать первую статью молодого учёного и дал «зелёный свет» диссертации. Обиженный ученик, впав в амбицию, взял и обвинил Антона в покушении на этичность.
Не сносить новоиспечённому вольтерьянцу головы, но тут вмешался его величество случай в лице родного комсомола. Виктор дохаживал срок в освобождённых секретарях и пребывал в поиске: к кому бы прислониться? Лаборатории как болотной тиной тогда затягивало мелкотемьем. Бывшие ученики, слегка оперившись, к сорока годам разбрелись по проблемкам.… Он сделал ставку на Антона и неожиданно получил поддержку в лице Олега Степаныча. Глас народа — глас божий! Устроив бывшему выкормышу публичную «порку»,
