под охраной ждала своей участи вдова Гертруда Вайс. Она в волнении ломала руки, глядя, как рассаживаются святые отцы. Бледная, хотя Волков велел Сычу ее покормить.
Писари, как всегда, долго что-то раскладывали, перекладывали бумаги, отцы о чем-то тихо говорили, а она вся тряслась от нетерпения узнать свою судьбу, но уже то, что ее не раздевали, немного успокаивало женщину.
Наконец отец Иона взял бумагу, что дал ему главный монах-писарь, и произнес, глядя на вдову:
– Святой трибунал инквизиции постановил: ты, Гертруда Вайс, вдова, с Сатаной не зналась, колдовства не творила и не злоумышляла и подлости не готовила. Свидетелей ни одного из тех дел, что тебе приписаны, мы не видали. Ни один не пришел на тебя показать. И посему бумагу сию, – он потряс ею, – считаем наветом. И отдаем ее божьему рыцарю Фолькофу для розыска. Ты, вдова Гертруда Вайс, будешь говорить этому рыцарю все, что он спросит, без утайки, как будто перед Святым трибуналом говоришь. Ясно тебе, вдова Вайс?
Женщина зарыдала, стала кивать головой.
А Волков подошел к столу, взял бумагу и, поглядев в нее, спросил:
– А как же искать мне этих наветчиков?
– Да просто, – отвечал отец Иоганн, – бабенка смазлива, узнайте, кто из женатых мужей к ней хаживал. Как узнаете, так жену его берите, не ошибетесь. У нас три четверти доносов – бабьих рук дело. А ежели нет, так писаря ищите, – он указал на лист бумаги, – этот навет писарь хороший писал, не староста сельский.
– Долго вдову не спрашивайте, – добавил отец Иона, – намучилась женщина, пусть сегодня дома ночует.
– Хорошо, святые отцы. – Волков поклонился.
– А раз дел у нас больше пока нет, так мы и в трактире посидим, там нам поприятнее будет, – сказал отец Николас, – а вы тут сами сыск ведите, и как всех выявите, так и нас позовете, да только не затягивайте, нам еще шесть городов объехать нужно.
Волков опять поклонился, и монахи с шумом стали вылезать из-за столов, отодвигая лавки.
Кавалер понял, что теперь все будет делать он. И, честно говоря, это его устроило. Он один, по-хозяйски, расположился за огромным столом, осмотрел всех, кто остался, и начал сразу по существу:
– Женщина, говори, были у тебя мужи, что ходили к тебе от своих жен?
Эта глупая баба стала столбом, только по сторонам глазела. Косилась то на писарей, то на Сыча с его помощниками и молчала.
– Отвечай, дура, – пхнул ее в спину Сыч, – господин спрашивают.
Все и так ясно, нужно было только имя узнать, и Волков настоял:
– Говори, не тяни время, кто был у тебя? Имя его скажи.
Женщина мялась, но продолжала молчать.
– Не хочешь отвечать? – начинал раздражаться кавалер. – Палач, раздевай ее. Не желает по-хорошему, так на дыбе заговорит.
– Нет, нет, господин, не надо, – сразу затараторила вдова, – ходил ко мне Рудольф Липке, подмастерье кузнеца.
Кавалер глянул на монаха-писца, тот все записывал, и продолжил:
– Он женат?
– Нет, – отвечала вдова, краснея.
– Почему? Он убог?
– Нет, господин. – Она опять замолчала. Стала шмыгать носом.
– Чертова баба, – заорал Волков, врезал кулаком по столу, – из тебя каждое слово тащить? Говори, или велю Сычу тебя на дыбу вешать.
– Он не женат, потому как молод, ему семнадцать лет, – захныкала женщина.
– Может, еще кто ходил к тебе? – спросил кавалер.
– Ходили, – тихо отвечала женщина, смотря в пол.
– Громче говори, – опять ткнул ее Сыч, – господин и писари должны слышать.
– Да, ходили ко мне мужчины.
– Мужчины? – Волков смотрел на нее с любопытством. – И сколько их было?
– Ханс Раубе, столяр, – начала перечислять женщина. – Иоганн Раубе, тоже столяр.
– Сын его, что ли? – уточнил кавалер с еще большим любопытством.
– Брат.
– Они женаты?
– Да, господин, – кивала вдова.
– Дальше.
– Стефан Роненграуф, возничий.
– Женат?
– Женат, господин.
– Еще кто?
– Вилли Крайсбахер. У него большая коровья ферма.
– Женат?
– Женат, господин.
– Ишь ты, – тихо говорил Брюнхвальд за спиной у Волкова, – а я все думал, почему такая пригожая женщина и не замужем.
– Брала ли ты мзду с мужей за то, что давала им? – продолжал допрос кавалер.
– Ну как… Я-то не просила ничего, они сами предлагали.
– Сколько брала?
– Деньгами я не брала. – Женщина краснела от стыда и переводила дух, словно бежала долго. – Ну, два года назад Ханс и Иоганн Раубе чинили мне крышу, а денег у меня только за половину работы было. Я обещала им отдать попозже, а они мне предложили рассчитаться по-другому…
– И ты согласилась?
– Согласилась, господин. Денег-то всегда не хватает.
– И все? Они больше к тебе не ходили?
– Ходили, господин, – опять краснела вдова, – то забор надо поправить, то фундамент под чан новый поставить. У меня сыроварня, господин, там всегда работа есть для мужских рук.
– И не только для рук, – язвил Брюнхвальд.
– А с остальных тоже имела прибыток какой?
– Ну, Стефан, он, если в Вильбург ехал, так мои сыры вез бесплатно, сколько мог взять, – говорила женщина.
– А этот, как его… Фермер что тебе бесплатно делал?
– Иногда своего молока у меня не хватало, он мне возил, ну и корма для моих коров помогал заготавливать бесплатно. То есть без денег.
– Так, ну а этот, семнадцатилетний, что он для тебя делал? – продолжал Волков.
Вдова стала совсем пунцовой, стояла, теребила передник:
– Рудольф мне ничего не делал.
– Ясно, этот значит, был для души, а остальные для дела, – сказал кавалер. – Писарь, ты записал имена ее хахалей?
Монах-писарь положил перед ним лист бумаги. Не заглядывая в него, Волков передал лист Брюнхвальду:
– Карл, берите всех вместе с их бабами.
Ротмистр забрал письмо, пошел к выходу, а вдова вдруг зарыдала.
– Чего, чего ты воешь, дура? – ласково говорил ей кавалер.
– А что вы с ними делать будете? – сквозь слезы спрашивала она.
– Да ничего, выясню, кто навет на тебя написал.
– Господин, не надо никого наказывать, я их прощаю.
– Прощает она, – кавалер невесело усмехнулся. Ему через неделю нужно будет жалованье людям Брюнхвальда платить, и уж они его не простят, да за постой в таверне деньги требуются, монахи-то жрут как не в себя. Он вздохнул и сказал: – Навет есть большой грех и преступление. Клеветников надобно покарать!
– Смертью? – ужаснулась женщина.
– Это решит Святой трибунал инквизиции, – отвечал Волков.
Смерть их была совсем не нужна ни ему, ни трибуналу, им требовались деньги.
* * *
Первой солдаты Брюнхвальда приволокли жену фермера, бабищу в семь добрых пудов веса. Видно, по улице ее тащить пришлось, была она без чепца и вся в грязи, и при этом выла не женским голосом, басом:
– За что, господи, за что меня-то?
Солдаты, видно, с ней намаялись,
