У г-жи д'Эспар было множество слуг, дом был поставлен на широкую ногу. Большие приемы происходили в первом этаже, сама же маркиза жила во втором. Великолепная парадная лестница, благородное убранство комнат, напоминавших Версаль былых времен, — все указывало на огромное состояние. Перед кабриолетом доктора распахнулись ворота, и следователь быстро разглядел все: швейцарскую, швейцара, двор, конюшни, расположение дома, цветы, украшающие лестницу, блеск полированных перил, стены, ковры; он сосчитал ливрейных лакеев, сбежавшихся на площадку при звуке колокольчика. Взор его, еще накануне открывавший под грязными отрепьями людей, теснившихся в его приемной, величие нищеты, с такой же проницательностью постигал теперь нищету величия в роскошной обстановке комнат, анфиладой которых он шел.
— Господин Попино! Господин Бьяншон!
Фамилии были провозглашены у дверей будуара, очаровательной, заново обставленной комнаты, выходящей окнами в сад. Г-жа д'Эспар сидела в старинных креслах стиля рококо, которые ввела в моду герцогиня Беррийская. Растиньяк устроился по левую руку от нее на низеньком стуле, словно чичисбей итальянской синьоры. Поодаль, у камина, стоял неизвестный господин. Как и полагал опытный врач Бьяншон, маркиза была нервная женщина, сухого телосложения; не соблюдай она строгого режима, лицо ее приняло бы красноватый оттенок, характерный для возбужденного состояния; она подчеркивала свою искусственную бледность теплыми красками тканей в одежде и обстановке. Тона темно-кирпичный, каштановый, коричневый с искрой были ей удивительно к лицу. Будуар ее, копия будуара весьма известной леди, бывшей тогда в моде в Лондоне, был обит бархатом цвета дубовой коры, но она смягчила царственную торжественность этого цвета множеством изящных украшений. Причесана она была, как молоденькая девушка, — на прямой пробор, с локонами вдоль щек, что еще больше подчеркивало удлиненный овал ее лица; но насколько круглое лицо просто, настолько благородно продолговатое. Выпуклые и вогнутые зеркала, по желанию удлиняющие или округляющие лицо, дают неопровержимое доказательство этого правила применительно к любой наружности. Попино замер на пороге, будто испуганное животное, вытянув вперед шею, засунув левую руку в жилетный карман, а правой держа шляпу с засаленной подкладкой, и маркиза с затаенной усмешкой взглянула на Растиньяка. Простоватый и растерянный вид добряка был под стать его нелепому костюму, и Растиньяк, увидев огорченное лицо Бьяншона, который чувствовал себя оскорбленным за дядю, отвернулся, чтобы скрыть улыбку. Маркиза кивнула ему головой, сделала мучительное усилие, чтобы приподняться с кресла, и снова грациозно опустилась на место, как бы стараясь оправдать свою невежливость хорошо разыгранной слабостью.
Тогда господин, стоявший между камином и дверью, слегка поклонился, пододвинул два стула, указал на них доктору и следователю, а когда те сели, снова прислонился к стене, скрестив на груди руки. Несколько слов об этом человеке. Один из современных нам художников, Декан, в совершенстве владеет искусством заинтересовать тем, что он изображает, — будь то камень или человек. В этом смысле карандаш его отличается бóльшим мастерством, чем его кисть. Он нарисует пустую комнату, поставит там метлу у стены, и вы содрогнетесь, если он того захочет: вам почудится, будто эта метла была орудием преступления, будто она измазана кровью, вы вообразите, что это та самая метла, которой вдова Банкаль подметала комнату, где был убит Фюальдес. Да, художник растреплет метлу, как будто это голова разъяренного человека, он взъерошит ее прутья, словно это вставшие дыбом волосы, сделает ее связующим звеном между тайной поэзией своего воображения и поэзией, пробужденной в вашем воображении. И вот, нагнав на вас ужас этой метлой, он назавтра нарисует другую, возле нее клубочком свернется кошка, но в спящей кошке будет какая-то таинственность, и вы поверите художнику, что это то самое помело, на котором жена немецкого сапожника летает на шабаш. Или, наконец, он изобразит самую безобидную метлу, на которую повесит сюртук чиновника казначейства. Кисть Декана, как и смычок Паганини, гипнотизирует. Да, надо было бы проникнуться стилем этого поразительно одаренного художника, тонким мастерством его рисунка, чтобы изобразить прямого, сухопарого, высокого господина, одетого во все черное, с длинными черными волосами, молча стоявшего у камина. Лицо его было словно лезвие ножа — холодное, острое; цветом своим оно напоминало взбаламученные воды Сены, загрязненные углем с затонувших барж. Он уставился в землю, слушал и взвешивал. Его неподвижность пугала. Он был подобен страшной, обличающей преступления метле Декана. Порой во время беседы маркиза пыталась добиться от него безмолвного совета, на мгновение задерживая на нем взгляд, но, несмотря на красноречие этих немых вопросов, он стоял величавый и окаменелый, словно статуя командора.
Добряк Попино, держа шляпу на коленях, примостился на краешке стула против камина и рассматривал золоченые канделябры, часы, редкие безделушки, расставленные на камине, замысловатый узор штофных обоев — словом, все те дорогие и красивые пустячки, которые окружают светскую женщину. Г-жа д'Эспар отвлекла его от этого обывательского любопытства и пропела нежным голосом:
— Сударь, тысяча благодарностей…
«Тысяча? Не слишком ли много? Хватит и одной, только искренней», — подумал старик.
— Я вам так обязана за то, что вы соблаговолили взять на себя труд…
«Соблаговолили! — подумал он. — Да она издевается надо мной!»
— ...соблаговолили взять на себя труд посетить меня, бедную просительницу; я больна и не выхожу из дома…
Тут следователь смутил маркизу, бросив на нее испытующий взгляд, который сразу определил состояние здоровья «бедной просительницы».
«Она крепка, как дуб», — решил он про себя.
— Сударыня, — ответил он почтительным тоном, — вы мне нисколько не обязаны. Хотя мой визит и не в обычаях суда, но мы не должны ничем пренебрегать для выяснения истины в подобных делах. Тогда наши решения не будут только мертвой буквой закона, нам продиктует их наша совесть. Найду я правду у себя в кабинете или здесь — безразлично, была бы она только найдена.
Пока Попино разговаривал, Растиньяк пожал руку Бьяншону, а маркиза мило кивнула ему с благосклонной улыбкой.
— Кто этот господин? — спросил Бьяншон шепотом у Растиньяка, указывая ему на человека в черном.
— Шевалье д'Эспар, брат маркиза.
— Ваш племянник господин Бьяншон говорил мне, как вы заняты, — сказала маркиза. — Я уже знаю, что вы скрываете свои благодеяния, чтобы избавить людей от обязанности вас благодарить. Кажется, работа в суде крайне вас утомляет. Почему не увеличат штат следователей?
— Эх, сударыня, где там! — возразил Попино. — Оно, конечно бы, неплохо. Да только увеличат штат следователей, когда рак свистнет!
Услышав эти слова, которые так соответствовали всему облику Попино, шевалье смерил его взглядом, как бы говоря: «Ну, с ним справиться нетрудно».
Маркиза посмотрела на Растиньяка, который наклонился к ней.
— Вот они, вершители наших судеб, — сказал молодой денди.
