он в дело и без дела разговаривал только в рифму.
— Придержи язык, Стихоплет! — одернул Сашку Трезвов. — Сегодня на самом деле серьезное собрание. У Туркина недостача…
— Как — недостача?! — насторожился Остроухов. — Чего ты мелешь? Десять лет складом заведовал, и никаких недоразумений. Вполне положительный мужчина. А тут — недостача! Как поймали-то?
— Сам сознался. Пришел к Захару Яковлевичу и сознался. Не хватает, говорит. А главбух по горячему следу — комиссию, акт и все, что полагается.
— И много хапнул? — спросил кто-то.
— Приходите на собрание, узнаете…
Андрюшке — работа не в радость. Все из рук валится. Крутил-вертел ботинки с протертыми до стелек подошвами — ничего не получается. Никак не сообразит, с чего начинать. Плюнул, бросил ботинки в ящик и стал, чтобы не сидеть без дела, перебирать инструмент. А в голове одно: «Вот ненормальный! Пошел и сознался. Думал, поди, оценят! Медаль дадут! Как же, держи карман шире… Платить заставят как миленького!» Насилу до конца смены дождался и — первым на собрание.
Туркин пришел в красный уголок, когда все уже собрались. Комкая в руках шапку, негромко поздоровался. Кто-то придвинул ему стул, и Туркин остался там, около двери. В комнате было душно, дверь решили не закрывать, и из коридора, как из погреба, стлался по полу влажный промозглый воздух. Туркина знобило, но он, казалось, не замечал этого.
Посматривали на кладовщика с любопытством: растратчик. Шумно переговаривались.
Остроухов ерзал на стуле, точно на иголках, и все поглядывал краешком глаза на Туркина. «Только бы не ляпнул сдуру, что мы выпивали, что я пряжи просил. — Эта мысль не давала покоя. — Поругают маленько, сделают начет на зарплату — и все. А убыток спишут… Только бы промолчал!»
Слово взял Спиридонов, главный бухгалтер, маленький, сухонький старикашка в протертом на локтях костюме и валенках.
— Товарищи! — начал Спиридонов и зачем-то надел очки. — Мне поручено сообщить вам об исключительно неблаговидном проступке заведующего складом Туркина. Проверкой установлено, что у последнего недостает шкурок хромовых в количестве шести штук на общую сумму…
Туркин отрешенно закрыл глаза, пригнулся, словно в ожидании удара, и машинально облизал сухие, обметанные лихорадкой губы. «Зачем я пришел, без меня бы решили…»
— …не могу согласиться с теми, которые полагают, что можно ограничиться собранием. Нечего миндальничать с растратчиками! Материал по проверке необходимо передать в следственные органы! И судить надо! Судить! — Спиридонов погрозил пальцем в сторону президиума. — Подчеркиваю, Захар Яковлевич, — дело куда серьезнее, чем вы думаете!
«Очкарик паршивый! Что задумал! — Остроухов сник, остро почувствовав, как екнуло сердце и как от лица отхлынула кровь. — Хорошему следователю раз плюнуть, и все будет ясно… Чтоб тебе лопнуть, крыса конторская!»
Трезвов погрозил пальцем сидевшим в заднем ряду парням.
— Перестаньте паясничать! Вымахали под потолок, а скромности ни на грош! Не интересно — уходите! Не держим!
Стало тихо так, что донеслось с улицы поскрипывание раскачиваемой ветром двери. Трезвов, не расправляя нахмуренных бровей, заговорил, четко выговаривая каждое слово:
— Наш уважаемый главбух по профессиональной привычке видит в Туркине только материально ответственное лицо, забывая, что тот прежде всего — человек. А раз так, то и решать его судьбу надо по-человечески. За растрату расплачиваются, но по-разному. Пусть народ назначит цену. Прошу высказываться!
Руку поднял Авдеич, бригадир из ремонтного цеха.
— Проходи сюда! — пригласил Трезвов. — Раз решил выступать, так давай по всей форме.
— А у нас одна форма — правду говорить. — Авдеич с победоносным видом посмотрел вокруг, но вспомнив, что находится не и цехе, а на многолюдном собрании, смутился. Трезвов заволновался: «Сейчас поднимут старика на смех, и — пиши пропало собрание». Но Авдеич поборол смущение и заговорил спокойно, не торопясь: — Родитель мой говаривал: «От сумы да от тюрьмы не зарекайся». Так оно раньше и случалось. Живешь и не знаешь, что тебя ждет. Теперь другая картина. Суму мы, старики, и то забыли, а ребятишки отродясь не слыхивали, что это за штука. Тюрьма, конечно, пока употребляется. Только для кого? Скажу. Для людей не наших. А Кузьмич наш. Очень даже наш!
— Ничего себе — наш! — хохотнули в углу, около печки. — А ты докажи!
— Не шуми! — одернули говорившего. — Работаешь у нас без году неделя, человека не знаешь, а плюешься.
— Что доказать? — Захар Яковлевич замахал белой короткопалой рукой, вышел из-за стола. — Разве человек, у которого закостенела ладонь от наколюшки и шила, пойдет воровать? Не пойдет! Воруют от лени и от жадности! А Туркин последнюю рубаху с себя снимет и другому отдаст. И лодырем он быть не умеет. Нам пока неизвестна причина недостачи, но мы в этом разберемся. Я говорю так потому, что уверен в честности Семена Кузьмича!
— Правильно, Захар Яковлевич! — выкрикнул Остроухов. — Самим надо разобраться! Кузьмича, может, на базе какая-нето собака облапошила! За что же человека за решетку хотят упрятать?
— Пусть Туркин сам расскажет что к чему!
— Говори, Туркин!
Туркин знал, что ему придется давать объяснение. Теперь любой вправе спросить: где шкурки? Встал.
После болезни он чувствовал во всем теле слабость. Голова кружилась. Суставы ныли так, как ноют больные зубы, — не поймешь, где боль сильнее. А главное — сердце. Вот и сейчас. Он поднялся, а сердце ни с того ни с сего вдруг кольнуло занозой и замерло. Который раз за эту неделю. Прошла секунда или минута — Туркин не знал. Сердце словно перевернулось, освободилось от пут и, наконец, запульсировало. В висках отдалось торопливое, сбивчивое.
Туркин хотел рассказать, как, привезя товар с базы, пересчитывал каждый день понемногу и как в понедельник обнаружил в трех кулях недостачу. Но сердце снова кольнуло и долго не отпускало. Не дождавшись, когда оно отпустит, чтобы не стоять истуканом, проговорил:
— Все как есть — правда… Не хватает шести шкурок. И сумма правильно указана… Только не брал я их… шкурок-то…
И сел, цепляясь как пьяный, за спинку стула.
— К чему юлить, Туркин?! — возмутился Спиридонов. — У шкурок крыльев нет, и улететь они, извините, не могут!
Рядом хихикнули. Трезвов, хмурясь, окинул комнату. Взгляд его остановился на Сашке Золотове. Тот уже давно изо всех сил старался обратить на себя внимание. Трезвову не хотелось давать Сашке слова. Он побаивался, как бы тот со своими стишками не выкинул для потехи какой-нибудь номер. Но Сашка упорно тянул руку, и Трезвов, чтобы заполнить образовавшуюся после выступления Туркина паузу, рискнул.
Пряча вниз веснушчатое, словно обмазанное морковным соком, лицо, Сашка подошел.
— Поэмой! Поэмой крой, Стихоплет! — съязвил кто-то.
Все засмеялись. Еле сдерживаясь, прятался за спину Трезвова Захар Яковлевич. Закрывая беззубый рот ладонью, гоготал Авдеич.
— Я и прозой могу! — Сашка глазом не моргнул и, когда смех немного утих, заговорил: — Месяц назад бригадир
