опять противится чуждому, незнакомому, что норовит проникнуть в сознание, бормочет:
— Французы…
— Французы! — возмущенно восклицает Трудель. — По-твоему, это оправдание? А кто напал на французов? Ну, папа, кто? Скажи!
— Но что мы можем сделать? — отчаянно отбивается Отто Квангель. — Нас-то раз-два и обчелся, а за ним многие миллионы, тем более теперь, после победы над Францией. Ничего мы сделать не можем!
— Нет, можем, и много! — с жаром шепчет она. — Мы можем портить станки, можем работать плохо и медленно, можем срывать их плакаты и расклеивать наши, которые скажут людям, как их обманывают. — И еще тише: — Но самое главное — мы не такие, как они, и никогда не станем такими, не станем думать, как они. Не станем нацистами, пусть даже они завоюют весь мир!
— Ну и чего мы этим добьемся, Трудель? — тихо спрашивает Отто Квангель. — Я не вижу, чего мы этим добьемся.
— Папа, — отвечает она, — поначалу я тоже не понимала, да и сейчас еще до конца не понимаю. Но знаешь, мы тут на фабрике организовали тайную коммунистическую ячейку, пока совсем маленькую, трое парней и я. Вот один из них и пробовал мне объяснить. Мы, сказал он, вроде как доброе семя на поле, заросшем сорняками. Не будь доброго семени, сорняки бы все собой заполонили. А доброе семя может распространиться…
Девушка вдруг умолкает, будто ужаснувшись.
— Что с тобой, Трудель? — спрашивает Квангель. — Насчет доброго семени — неплохая мысль. Я подумаю об этом, в ближайшее время мне надо очень о многом подумать.
А она со стыдом и раскаянием говорит:
— Ну вот, проболталась все-таки насчет ячейки, хотя поклялась молчать!
— Об этом не тревожься, Трудель, — говорит Отто Квангель, и его спокойствие невольно передается перепуганной девушке. — Отто Квангель этакие слова в одно ухо впускает, а в другое выпускает. Знать ничего не знаю. — Теперь он смотрит на плакат с мрачной решимостью. — Пускай хоть все гестапо заявится, я ничего не слышал. И, — прибавляет он, — если хочешь и если тебе так спокойнее, с этой минуты мы незнакомы. И приходить к Анне нынче вечером тебе незачем, я ей как-нибудь объясню, но про это ни слова не скажу.
— Нет, — отвечает Трудель с прежней решительностью. — Нет. К мамочке я сегодня вечером зайду. Но обязательно скажу остальным, что проболталась, и, возможно, кто-нибудь допросит тебя, чтобы проверить, надежный ли ты человек.
— Пусть только придут! — угрожающе произносит Отто Квангель. — Я ничего не знаю. Политикой никогда в жизни не интересовался. До свидания, Трудель. Наверно, сегодня уже не увидимся, я ведь редко возвращаюсь с работы раньше полуночи.
Она подает ему руку, потом уходит по коридору, к себе в цех. Походка уже не такая счастливая, но по-прежнему исполненная силы. Хорошая девочка, думает Квангель. Мужественная!
Потом он стоит один в коридоре с плакатами, тихонько шуршащими от вечного сквозняка. Собирается уходить. Но прежде, к собственному удивлению, кивает плакату, у которого плакала Трудель, кивает с мрачной решимостью.
Секунду спустя ему уже стыдно своего порыва. Дурацкое кривлянье! Он уходит домой. Времени в обрез, приходится даже сесть на трамвай, чего он терпеть не может по причине бережливости, иной раз граничащей со скупердяйством.
Глава 5
Возвращение Энно Клуге
К двум часам дня почтальонша Эва Клуге разнесла всю корреспонденцию. Потом без малого до четырех сверяла почтовые переводы и квитанции: от усталости она путала цифры, и приходилось перепроверять. Когда она наконец отправилась домой, ноги гудели, а в голове царила болезненная пустота; даже думать не хотелось о том, сколько всего еще надо сделать, прежде чем ляжешь спать. По дороге Эва отоварила карточки; у мясника пришлось довольно долго стоять в очереди, так что было уже почти шесть, когда она медленно поднялась по лестнице в свою квартиру в районе Фридрихсхайн.
На площадке у ее двери стоял малорослый мужчина в светлом пальто и жокейской кепке. Лицо бесцветное, совершенно невыразительное, веки слегка воспаленные, глаза блеклые, такие лица сразу же забываешь.
— Энно?! — испуганно воскликнула Эва Клуге и машинально покрепче зажала в руке ключи. — Чего тебе тут надо? У меня нет ни денег, ни еды, и в квартиру я тебя не пущу!
Коротышка успокаивающе махнул рукой:
— Зачем с ходу этак волноваться, Эва? Зачем с ходу этак серчать? Я только хотел сказать тебе «здравствуй», Эва. Здравствуй, Эва!
— Здравствуй, Энно! — ответила она, но с неохотой, потому что мужа своего знала как облупленного. Подождала, потом коротко и зло рассмеялась: — Ну вот, поздоровались, как ты хотел, Энно, а теперь можешь идти. Но, как я погляжу, уходить ты не собираешься, так чего тебе надо, на самом-то деле?
— Видишь ли, Эвочка, — льстиво начал он. — Ты женщина умная, с тобой и потолковать не грех… — И принялся обстоятельно расписывать, что больничная касса прекратила платежи, так как он выбрал все двадцать шесть недель бюллетеней. Стало быть, придется идти на работу, не то опять закатают в вермахт, откуда его и послали на фабрику, он же механик по точным работам, а такие всегда в дефиците. — В общем, так вышло, — заключил он свои объяснения, — что в ближайшие дни мне нужно постоянное местожительство. Вот я и подумал…
Эва Клуге энергично помотала головой. Она с ног падала от усталости и ужасно хотела попасть в квартиру, где ее ожидала уйма работы. Но Энно в квартиру не войдет, ни за что, пусть ей даже придется стоять тут до глубокой ночи.
— Не говори пока «нет», Эвочка, — поспешно, однако все так же бесцветно сказал он, — я еще не закончил. Клянусь, мне ничего от тебя не нужно, ни денег, ни еды. Позволь только ночевать на кушетке. Даже постельного белья не надо. Я не буду тебе в тягость.
Она опять помотала головой. Пора бы уж ему замолчать, знает ведь, что она ни единому его слову не верит. Никогда он не держал своих обещаний.
— Что ж ты не пойдешь к какой-нибудь из своих подружек? Обычно они тебя вполне устраивают!
Он покачал головой:
— Завязал я с бабами, Эвочка, больше ни-ни, хватит с меня. Если подумать, лучше тебя, Эвочка, никого не было. Мы ведь хорошо жили, раньше, когда мальчишки еще были маленькие.
При воспоминании о первых годах брака ее лицо невольно просветлело. Они и впрямь жили хорошо, он тогда работал по специальности, каждую неделю приносил домой свои шестьдесят марок, а лодырничать и в мыслях не имел.
Энно Клуге немедля
