и ездят, — сказал Федор. — И нам сюда.
Мы прошли просекой примерно километра полтора и остановились на опушке, сплошь залитой водой.
— А теперь по-волчьи за мной, след в след — прямехонько вон к той кудрявой сосне, — указал Федор на пышную зеленую крону, шатром возвышавшуюся в километре от нас среди полусгнивших берез и осин. — У той сосны я его и заметил. А он у вешки меня почуял. От вешки и санник под водой виден.
— А почему именно от вешки? — не понял я.
— Поглубже там. Вода похолоднее. Потому, думаю, старый путь там и сохранился, — высказал свою догадку Федор.
Мы добрались до вешки, и я действительно увидел под водой уже порядком подтаявший санный след. Я ступил на него и удивился тому, что он легко меня выдержал, не проваливался, был крепок, хотя и скользковат. Но мы двигались не торопясь, опирались на палки и добром вспоминали кабана с рваным ухом, показавшего нам такой хороший и верный путь.
Возле кудрявой сосны Федор остановился, снял шапку и вытер рукавом вспотевший лоб.
— А теперича будем держаться вон на ту прогалину, — предупредил он меня. — Только прежде должен тебе еще кое-что рассказать. Первые метров сто мы еще пойдем по залитому лугу, и земля под нами, стало быть, будет твердая. А дальше начнется трясина. Так вот, эта трясина даже зимой не замерзает. От чего это получается, не знаю. Только в самые лютые морозы над ней стоит пар, как из бани, и деревья все от этого таким покрываются инеем, что через них в тыщу глаз гляди, ничего не увидишь. Но ты этой трясины не бойся. Мы по ней на лыжах проскочим, как по насту.
Сказал и сбросил свои лыжи в воду. Я последовал его примеру. Я во всем доверял Федору. Но когда трясина заходила у нас под ногами, мне стало не по себе. И я совершенно не заметил, какой в том месте вокруг нас был лес, как догорел закат, какие краски стелились по небу, да и был ли вообще закат, солнце ведь могло сесть в тучу. Я просто не видел ничего этого. Я все время смотрел только под ноги и следил за тем, как то здесь, то там вместе с нами начинали вдруг погружаться в воду и стоявшие рядом кусты, и черные обломки торчавших на поверхности гнилушек.
Не заметил я, и сколько времени пробирались мы по трясине через кусты и валежины. Может, час, может, больше. Но когда Федор в конце концов снял свои лыжи и под ногами у него захрустели сучки, было уже темно. И вот тогда мне стало ясно, почему наш путь от сосны до острова лежал именно на прогалину. В черной стене окружавшего нас леса она отчетливо была видна, как прорезь в планке прицела.
Словно желая подтвердить эту мою мысль, Федор в последний раз взглянул на прогалину, потом на небо и сказал:
— Как раз успели. В темноте-то, не ровен час, и сбиться можно было.
Я с удовольствием прошелся по сухому берегу. Даже не верилось, что болото уже позади, а мы сухие и невредимые, со всем нашим снаряжением уже пробрались в Чертов угол.
ГЛАВА 7
Федор наломал сухих ветвей и разжег костер. Я натаскал лапника, уложил его вокруг пляшущих языков пламени и уселся возле огня. Спешить нам больше было некуда. В нашем распоряжении имелось часа два свободного времени, можно было отдохнуть, поужинать, поговорить о том о сем. Федор повесил над костром котелок, достал колбасу и нарезал ее равными долями. Потом мы нанизывали эти доли на прутья, обжаривали их над костром, собирали на хлеб вытапливаемое из колбасы сало и с удовольствием закусывали.
— А ты, однако, по болоту ходишь не хуже лося, — вспомнив, с какой уверенностью лесник пробивал дорогу через топь, заметил я.
— В лесу живем. Немудрено, — как должное принял мою похвалу Федор. — А в общем-то, дело даже не в этом. Так получилось, что я всю войну пропартизанил в Белоруссии. В болотах жил, в болотах воевал, по болотам во всех направлениях двигался. Там, стало быть, и научился этому.
— Вот оно что… А почему же тогда раньше мы с тобой пробраться сюда не могли?
— А потому, — малость подумав, объяснил Федор, — что не знал я раньше, как к этому болоту подступиться. Разлив-то эвон какой. На километры вода стоит. Тут можно было сто раз пытаться и сто раз рубахи сушить. А толку так бы мы с тобой и не добились, если бы не подглядели за зверем.
Сказав это, Федор полез в вещмешок за заваркой. Вода в котелке давно уже вскипела и, время от времени пофыркивая, выплескивалась на костер. Вскоре чай был уже готов.
— Эхма, кружку-то забыли! — спохватился я.
— А зачем она? — не понял Федор.
— Как же пить такой горячий?
Федор ничего не ответил, достал из костра пылающую ветку и отошел с ней к кустам. Мне хорошо было видно, как он срезал там сухой длинный стебель дудника и вернулся с ним к костру.
— Будем пить через дудку, — объяснил он и протянул мне тоненькую трубочку.
Потрескивал костер, шумела где-то, порвав ледяной затор, вода, нарастая, катился откуда-то издалека гул самолета. На тяге меня этот гул обычно раздражает, а сейчас он почему-то даже казался мне приятным. Я с наслаждением потягивал из котелка чай, когда Федор неожиданно, совсем по-собачьи, наклонив голову, настроил ухо в темноту, в сторону бора, и даже рот полуоткрыл, чтобы лучше было слушать. Я тоже прислушался. Из темноты донесся знакомый шум больших и сильных крыльев.
— Сел один! — кивнул Федор. — Начинают слетываться!
Мы еще долго вслушивались в лесные звуки, надеясь, что в таинственной темноте снова раздастся посвист крыльев. Воображение рисовало картину, как из чащи, раздвигая мощной грудью слабые ветки, вылетит бородатый северный павлин и усядется на развесистом сосновом суку, по-хозяйски пройдет по нему туда и обратно и замрет в ожидании зари, прижавшись к стволу. Но все было тихо, только сонно перекликались лягушки да все так же напористо шумел поток.
Я не знаю, о чем думал в этот момент Федор. Но я, услыхав глухаря, опять вспомнил о лукавом тувинском боге. Да и как его было не вспомнить. Уж что-что, а успех в охоте по глухарю настолько зависит от того, повезет или нет, что волнение невольно охватывает тебя еще задолго до выхода на ток.
Мне очень хотелось добыть глухаря. Поэтому я не только вспомнил о Пусе, но
