заново, заводить знакомства, искать бары, а главное, пытаться снова чувствовать себя немцем. Он даже с сестрой общался по-французски, а тут надо будет вспоминать язык детства.
Он привязался к Лукасу; с ним тоже придется проститься, как и со всеми привычками.
Но, несмотря на страх, Тобиас чувствовал какой-то подъем. Изменить себя, родиться заново – вот что это такое. Попытаться жить на своих двоих, как будто никогда не знал костылей.
Прощание было тяжким. Лукас плакал, то сжимал, то разжимал кулачки, будто хотел удержать Тобиаса, но детских сил не хватало.
Они вместе доехали на автобусе до аэропорта. Тобиас нес в руке небольшую сумку, все, что у него осталось: пара свитеров и шапочка. Эту шапочку купила ему в Нью-Йорке мама, когда он только приехал. Она – единственное, что он никогда не терял. Люди уходят, шапочки остаются.
Остаются, если поглубже натянуть их на голову.
В автобусе было полно людей. Все они пахли скорым путешествием или возвращением домой. Тобиас чувствовал, насколько чужд всем этим отпускникам, искателям приключений на каникулы. Он не будет фоткать новый город на «Полароид», нет – он меняет жизнь, а повседневную жизнь не снимают, никто не хочет вспоминать о быте.
В аэропорте он поцеловал сестру и заплаканного маленького Лукаса.
Направляясь к рамкам на досмотре, он думал о новой жизни. Но вскоре его настигло старое чувство – он заклеймен, и это будет сидеть в нем, что бы он ни делал.
VIII
Арману нравилась проницательность Эммы – она будила в нем совершенно особое ощущение. Он не мог пустить ей пыль в глаза: она понимала его, она бы все поняла. Но со временем эта проницательность перестала его увлекать. Эмма понимала его, слишком хорошо понимала. Он был для нее как валун – простой и понятный валун, который она раздобыла. Его мелкие выдумки – из тех, что сочиняют по ходу рассказа, чтобы было смешнее или нелепее, – она раскусывала сразу. Но Армана смущало не то, что в Эмме больше нет для него загадки – это было ему без разницы; скорее, хоть он и не мог того выразить, его смущало чувство, что его видят насквозь и что, когда он рассказывает что-то Эмме, в ее глазах уже не вспыхнет искорка восхищения. Она уже не могла восторгаться им, потому что поняла его. Арман чувствовал, что пуст, как человек без тайн, человек без нутра.
В бистро, за сигаретой, он встретил Луизу. Какое это было наслаждение: снова можно строить свой образ. Она была красива той редкой красотой, которая сама себя не замечает. Она смотрела на него, широко раскрыв глаза, будто хотела его растрогать. Арман существовал, Луиза восторгалась тем образом, который Арман считал собой.
Он ушел от Эммы не прощаясь и уехал с Луизой на какой-то греческий остров, из тех, где влажные тела сплетаются в свое удовольствие.
Он гордился красотой Луизы, потому что обладал ею, потому что мужчины вокруг не могли сдержаться, чтобы не взглянуть на нее.
Вернувшись в Париж, уже ее катал он сзади на скутере, как прежде – Эмму, но не думал об этом, потому что был весь поглощен милой Луизой. Она, по крайней мере, еще не поняла его.
Потом Луиза уехала на родину. Арман снял комнатушку на улице Оберкампф. И перестал ходить на курсы, чтобы посвятить себя живописи. Он думал, эта пауза не продлится дольше года.
IX
Франц познакомился с Мартой. С Мартой Крюль, дочерью пастора. Она на год старше него, светловолосая, а в лице – тот свет, который угас в Катерине. Благодать – да, в Марте была благодать. И изящество – она шла по жизни, будто искала чистоты. Он почувствовал это сразу, едва она прошла мимо под колоннами надземного метро. Она шла одна, как будто без цели. Он двинулся следом, инстинктивно, не думая о последствиях. И чем больше он приближался, тем отчетливей, словно бы сердцем, чувствовал исходящую от нее благодать.
Он окликнул ее, довольно бестактно. Марта могла сделать вид, что не слышит, или накричать на хама, но она взглянула на Франца и увидела в нем то, что так давно искала: хорошего и искреннего юношу, может, немного потерянного, но спасительного для нее. Перед ней, под стальными балками надземного метро, стоял праведник.
– Я увидел, как вы прошли, и пошел за вами. Может, это неприлично, но так было нужно. Нас с вами что-то связывает. Я уверен, я чувствую. Мне бы очень хотелось увидеться с вами еще. Вы не дадите мне ваш номер?
– Номеров у меня полный блокнот. Им там уже тесно. Что вы делаете завтра?
– Завтра – не знаю. Завтра суббота, так что не знаю.
– Встретимся здесь, если хотите. В три часа. Выпьем кофе. Я – Марта. Марта Крюль.
– Я так счастлив, Марта. До завтра.
Он ушел. «Вот дурак, – подумал он, – даже ей не представился». Он развернулся, чтобы догнать ее, но Марты уже не было.
Ничего. Завтра он исправится. О Марта, Марта. Он лелеял это имя, как будто уже мог любить ее. Марта, Марта Крюль. Это ж надо быть таким дурнем, не сказать своего. Франц. Франц Риплер. И ничего стыдного в нем нет.
На следующий день в три часа они встретились. Франц пришел без букета. Это не в его духе. Заметьте, знакомиться на улице тоже не в его духе. Но вот он здесь, готовый любить, – разве это не лучше пучка загубленных растений?
Они пошли в кафе, какими богата Германия: жар батарей, кресла, пепельницы на низких столиках. В таких сидят часами. В Берлине нет забегаловок: те, кто торопятся, пьют свой кофе на ходу, из картонных стаканчиков.
Разговор ладился. Было что-то удивительно естественное в том, чтобы сидеть лицом к лицу, уютно устроившись в бархатистых креслах. Франц с Мартой понимали друг друга так, как мало кому дано.
Походы в кафе продолжились, следом пришли и плотские удовольствия, с той же естественностью и простотой.
Марта ночевала у Франца. Постепенно она стала оставлять у него вещи, а потом осталась сама, чтобы быть к нему ближе. Франц все так же работал в «Гюнтер amp; Ко». Серьезный кадр – так о нем говорили. Но жизнь его начиналась вечером, когда он возвращался к милой Марте со светлыми глазами, белой кожей и светом в лице.
В том, что завязалось между ними, было нечто платоническое, но такая любовь заполняла их полностью.
Так длилось два года, потом
